— Да, но я говорила о том, что касались мы его слов вскользь, потому что ничего конкретного я не знаю, — справившись с собой, уверенно возразила Наталья Федоровна.
— Это не важно, — практически перебил ее Ушаков и спросил Бестужеву, — как можете это объяснить?
— Честно сказать, я не усматриваю никаких противоречий в наших показаниях, — невозмутимо сказала Анна Гавриловна, — как я и говорила, разговоров у нас об том не было, но Наталья Федоровна, действительно, упоминала о каких-то пространных его речах, смысл которых не понятен.
— Почему же раньше вы этого не показали?
— Потому как нельзя это назвать разговором, а наши догадки, полагаю, не представляют интереса для следствия.
— Ну, это вы предоставьте нам решать, — холодно возразил лейб-медик.
— Вот именно, — Ушаков сурово посмотрел на графиню, она не отвела взгляда. Инквизитор пробежал глазами по бумагам. — Так, значит, Лопухина упоминала о речах маркиза и что именно она говорила?
— Помолчи! — крикнул попытавшейся вмешаться в разговор Наталье Федоровне князь Трубецкой. — Говорить станешь, когда мы велим! — повторил он слова Лестока, но грубо, с истерикой.
— Сложно упомнить точно, ведь смысл слов заключался как раз в неясности планов маркиза, — начала отвечать Бестужева, тщательно подбирая слова. — Помню, что в связи с этим, говорила Наталья Федоровна о чаянии, чтобы он в России беспокойств не делал, а старался бы только, чтобы принцессу с сыном в отечество отпустили к деверю. — Она помолчала, потом, в ответ на выжидающее молчание судей, осторожно добавила. — И, насколько я помню, Наталья Федоровна не верила в то, что маркиз сможет чего-либо добиться.
У судей поджались губы, потемнели лица.
— А слова: «Ох, Натальюшка, Ботта, хоть и страшен, а иногда и увеселит», — с каким смыслом употребляли? — строго посмотрел на графиню Лесток.
Лопухина, нахмурив брови, удивленно посмотрела на судей, перевела беспокойный взгляд на Бестужеву.
Анна Гавриловна немного поразмыслила:
— Слова эти были употреблены в такой силе, что страшное может ли через его намерение сделаться, а увеселение: если сделается, то для дела брата моего, Михаила Гавриловича, может быть полезно, т.к. де Ботта по дружбе говорил, что не пожалел бы денег, чтобы освободить прежних министров.
Никита Юрьевич закашлялся, долго громко харкал прямо на пол. Лесток не без брезгливости наблюдал за ним.
— Лопухину в камеру до надобности, — тем временем распорядился Ушаков.
Проходя рядом, Наташа успела незаметно дотронуться до Аниной руки и пожать ее. На душе стало легче. Аня не только не держала на нее зла. Мужество и хладнокровие подруги, казалось, передались ей самой и поддержали в надежде на благоприятную развязку всей истории.
— С кем еще имели вы подобные же разговоры? Только теперь уже говорите все, не разделяя информацию на важную и неважную, — это не ваша забота, — допрос Бестужевой продолжил Лесток.
Анна Гавриловна сосредоточенно задумалась.
— Нет. — Покачала она головой. — Ни с кем более, даже мимоходом, эту тему я не обсуждала.
— А с мужем? — со сдерживаемым раздражением спросил хирург.
Ответ последовал отрицательный.
Напрасно судьи в разброс задавали одни и те же вопросы, им не удалось запутать Анну Гавриловну в показаниях, сделать ошибку в ответах. Допрос, не дав никаких результатов, зашел в тупик. Бестужеву отправили в камеру. На этот раз оптимизм уже не в такой мере наполнял Лестока, помрачнел и недовольный Ушаков. Дома на пышных перинах не так сладко им спалось, как прошлой ночью, приходилось обдумывать другие приемы следствия.
*
По пути в камеру после очной ставки Наталья Федоровна чувствовала прилив душевных сил. «Есть, есть шанс выбраться из этого болота. Из любой ситуации есть выход, просто нужно его найти. — Кто мне это говорил? Степа? Или Остерман? Ладно, неважно. Только бы не наделать глупостей, сохранять хладнокровие. Аннушка, ты — истинный гений! Я тоже смогу. Кто сможет обвинить нас в том, в чем мы не виноваты, если мы сами не наговорим лишнего? Вот только Ваня… — остро защемило в груди. — Сынок, маленький мой, как он? Господи, если б только знать, что с ним… с ним и другими детьми все в порядке, тогда я все выдержу, все смогу». Она посмотрела на спину идущего впереди караульного. Повнимательнее рассмотрев его мундир, Наталья собралась с духом, глубоко вдохнула.
— Майор, — обратилась она к офицеру как можно более вежливым и робким тоном, — позвольте спросить вас…
— Не положено, — перебил ее караульный сурово.
Остановились у двери камеры.
— Пожалуйста, только один вопрос. Вы ведь знаете обо всех заключенных. Скажите, что с моим сыном, — не отступалась Наталья Федоровна. Она задержалась в дверном проеме. — Поймите, ведь я — мать. Ради Бога… только, как он? — с терпким волнением и горечью тихо просила она.
Майор задержал на ней взгляд, в котором проплыло что-то осознанное, человеческое.
«Он только чуть старше Вани, — мелькнула мысль, — не может быть насквозь черствым…»
— Не положено, — отрезал он сухо и захлопнул дверь.
С камнем на сердце опустилась Наталья на лавку, поникнув головой и сгорбившись. Тревога за сына и жалость к нему переполнили все ее существо, подобрались к опущенным векам, пролились на щеки. «Как быть? Откуда взять мужество, когда ничего не известно о самых близких людях? — унылый, ядовитый поток мыслей полился в пробитую брешь. — Что, если с Ваней случилось что-то плохое? Что, если его пытали?» Ее воображение принялось рисовать картины одна другой страшнее. Наталья Федоровна старалась отогнать от себя наваждение. «Не думать. Не думать о плохом. Что бы ни случилось, я должна быть сильной, должна. Иначе как я смогу помочь ему? А как ты можешь вообще помочь? — против воли началя внутренний диалог. — Сейчас ничем. Но кто знает, что будет завтра? Нужно быть готовой. Но, что, если ты ничего не сможешь сделать, если никогда их не увидишь? Ради чего тогда бороться, надеяться?». Наталья со стоном откинулась назад, оперлась о бугристую стену, потерлась затылком. «Не смей так думать. Все образуется. Иначе не должно быть!»
Наталья не знала, сколько времени она боролась с унынием. Утомленная бесконечным спором с собой, она постепенно погружалась в пограничное между сном и бодрствованием состояние. Мысли стали путаться, прерываться и словно отдалились, кружась, как рой мух, но она все еще прислушивалась к их гудению. Скрип открываемой двери вернул остроту чувств. Арестантка выпрямилась и напряженно смотрела в расширяющийся проем. Она не слышала приближающихся шагов, не ждала вызова на допрос и от внезапности происходящего вдруг почувствовала озноб.
В камеру вошел караульный с факелом (Почему один?). Прикрыл за собой дверь. Яркий свет близкого огня слепил. Наталья встала, прищуриваясь, с недоумением вглядывалась в лицо мужчины.
— Вы спрашивали о сыне, — тихо сказал майор, подойдя к ней почти вплотную, — он в порядке. Жив и здоров.
Чувства захлестнули ее. Она поднесла к лицу сложенные ладони, вздохнула-всхлипнула.
— Спасибо, — с благодарностью прошептала Наталья Федоровна. Голос сорвался.
Офицер пристально вгляделся в ее лицо.
— Не волнуйтесь… — сочувственно повторил он, — все в порядке.
— Спасибо, — все также шепотом ответила Лопухина, — я знаю, вы не должны были… Это так важно для меня. Спасибо.
Он повернулся к выходу, но задержался, вновь посмотрел на арестантку.
— А вы… в самом деле, замышляли переворот? — неожиданно спросил майор с нечеткой интонацией (с неуверенным осуждением, кажется…).
— Господи! — Со стоном закрыла лицо Наталья Федоровна, села на скамью. По-монашески опустив руки на колени, устремила измученный взгляд на офицера. — Конечно же, нет.
Он подошел и присел рядом.
— Тогда почему вы здесь? — в голосе его прозвучало сострадание.
Княгиня, горько улыбнувшись и пожимая плечами, отрицательно покачала головой. Помолчав секунды три, с грустью ответила:
— С переменой власти некоторые близкие нам люди попали в ссылку. Разве мы могли их не жалеть? — Она посмотрела в глаза караульного, и в них отразилась ее боль. — Вот мы и жалели. Утешали себя разговорами о том, что, возможно, они еще смогут вернуться. И все. Но кто-то написал донос, и теперь… — заключенная поникла головой.