Запуганный, сломленный, растерявший всю спесь отправился в Соликамск Рейнгольд Левенвольде. Этот демон в облике греческого бога Аполлона, укравший у него жену. Наталья убивалась первое время, не скрывая безутешного горя своего от мужа. Но время шло, и все реже пробегала между ними тень бывшего обер-гофмаршала, все чаще обращала Наталья светлый и ласковый, безоблачный взгляд на Степана.
Но другая напасть теперь омрачала их жизнь. Обласканная тремя предыдущими императрицами, Наташа привыкла к высокому положению при дворе. С цесаревной Елизаветой они вели давнюю борьбу за звание первой красавицы. Елизавете до чертиков примелькалось красивое лицо Лопухиной. Взойдя на престол, она не намерена была больше терпеть соперничество кичливой статс-дамы и шпыняла ту при любой возможности. После того, как дело дошло до рукоприкладства, повод для которого, впрочем, дала сама гордая и непокорная Наталья, Лопухина перестала ездить ко двору. Но Елизавета хотела полного безоговорочного подчинения, коленопреклоненной повинной, а не демарша, и неприязнь ее к Лопухиной росла. Соревнование, в чем бы то ни было, с царствующими особами, если только оно не подразумевает победы последних, не сулит добра. От того не было спокойствия в душе Степана ни в Петербурге, ни в тихой древней Москве.
Проводивший лето в своем московском поместье Гуслицах Степан Васильевич еще ничего не знал о несчастье, постигшем его семью, но как-то по-особому щемило сердце. Он ездил в лес и к реке, подолгу слушал журчание воды и пение птиц, мелодии ветра в высокой прибрежной траве и раскидистых кронах, а умиротворения не приходило. Он плохо спал ночами и списывал это на летнюю духоту, но однажды, лежа на персидском топчане, занятый созерцанием звездного неба, он вдруг услышал ее голос.
«Степушка, где ты?» — так явственно, ласково и взволнованно произнесла она где-то рядом. Степан даже подумал, что Наташа, в самом деле, приехала к нему (ночью? — может, задержалась в пути) и, не найдя его в доме, отправилась искать в саду.
До первых просветов на тускнеющем небе ходил Степан меж деревьев привидением, а в четыре утра растолкал камердинера и приказал собираться в дорогу. Престарелый Илья, кряхтя и ворча, принялся за работу.
— Господам-то чего на одном месте рассиживаться, — сетовал он дворовым бабам, — попала шлея под хвост, и понеслись ни свет, ни заря. Не самим же чемоданы укладывать, карету чистить, запрягать.
— Да полно ворчать, Ильюшенька, — смеялась розовощекая разбитная Любаша, — можно подумать, тебе одному все делать. Всем двором в полприхлопа все подготовим! — говорила она, энергично выбивая пыль из каретных подушек.
— А не меня ли разбудили нынче еще до петухов? — не сдавался старый ворчун, запихивая чемоданы барина в багажник.
— Так ты не выспался?! — захохотала Любаша. — А что ж ты ночью делал, Илья?! Спишь вроде один, а не высыпаешься?
— А, может, он уже пригрел кого? — подхватила чернявая Дуня.
— Ай, бесстыдницы! — всплеснул руками Илья. — Да никого я не грел!
— Та, и зачем ему кто-то? — пробасила дородная прачка Параша. — Он уж один привык! — уперев красные руки в крутые бока и тряся большим животом, смеялась она.
Ее тринадцатилетняя дочка Марфушка, худенькая девчонка с двумя тонкими косичками, покрываясь густой краской, развешивала белье на веревки.
— И то верно! — заливалась Любаша. — Одному сподручнее!
Пунцовая Марфуша подхватила пустой таз и, мелькая босыми пятками, унеслась в дом.
— Да, ну вас дур, — в конец обиделся Илья и, с досадой махнув на них рукой, пошел укладывать следующие чемоданы.
Бабы еще долго потешались над ним.
Степан через раскрытое окно своего кабинета невольно слышал их перепалку и в другой раз от души посмеялся бы их незатейливому, грубоватому юмору, но сегодня не до того.
На пороге возник сердитый Илья.
— Чего тебе? — удивленно вскинул брови Степан, решив, что старый камердинер дожился до того, что пришел жаловаться на обидевших его баб.
— Сосед наш Михайло пожаловал, будете принимать? — недовольно пробухтел он.
Михаил Аргамаков, мелкопоместный дворянин, сосед Лопухиных, одинокий гуляка, любящий пропустить по стаканчику с добродушным Степаном Васильевичем.
— Я ему говорю, барин уезжают, а он: «не могёт быть, ты путаешь…» Я путаю! С самого ранья на ногах, я путаю! — ворчливо возмущался камердинер.
Степан вспомнил, что еще два дня назад договаривались они с Михайлой съездить на речную старицу, пострелять диких уток, не пропитания ради, но для души. Тряхнуть, так сказать, стариной, как любил говаривать сорокапятилетний Михайло. Не обижать же теперь человека, выставив восвояси прямо от ворот. Конечно, ни на какую охоту они не поедут, но придется все же принять, объяснить. Что б ему такое сказать, чтоб не начал отговаривать?
— Так, чего отвечать то, барин? — нетерпеливо взмахнул руками лакей.
— Зови, конечно, нехорошо гостя обижать, — ответил Степан Васильевич.
Илья хмыкнул, осуждающе покрутил головой и скрылся. Князь смотрел ему вслед. Илья старше его на пять лет. Степан помнил, как в детстве, скинув свои кожаные сапожки и тесный кафтан, играл он с дворовыми мальчишками, среди которых был и Илья, в лапту, в пятнашки. Строго ругала его за то княгиня-матушка: негоже молодому князю бегать босому наравне с безродной чернью. Но не сиделось барчонку в хоромах, когда во дворе резвилась детвора, и общаться с ними с высоты своего положения было скучно. Потому, страшась родительского порицания, Степа продолжал водить дружбу с крепостными ребятами. И до сих пор, будучи генерал-лейтенантом, камергером и Святого Александра Невского кавалером, не научился он видеть в простых людях просто домашнюю скотину, хоть и стоили они гораздо дешевле породистых лошадей и собак. Конечно, его статус обязывал их подчиняться, и Степан требовал подчинения, но обращался с ними как с людьми, созданными, как и он сам, по образу и подобию божьему. Оттого чувствовали себя крепостные князей Лопухиных довольно свободно и позволяли себе ворчать и ерничать в присутствии господ, но службу несли свою, тем не менее, исправно, потому как не было страшнее мысли для них, как попасть к другому барину.
— Как же так, друг любезный, неужто, правда, уезжать собрался, а как же уговор? — едва войдя в комнату, запричитал Аргамаков. Был он одет в костюм для верховой езды из простого крашеного сукна, имел патронташ за поясом и ружье за плечом. На голове треуголка с потрепанным плюмажем.
— Извини, соседушка, — улыбаясь отвечал Лопухин, указывая на стул, — запамятовал я, как мы уговаривались, что через два дня надо мне в Петербурге быть, встреча у меня там назначена. — И видя раздосадованное лицо Михайлы, на ходу придумывал объяснение, которое было бы веским для закоренелого бобыля. — Заказывал я одному знакомому, отъезжающему в командировку в Англию, ружье нового образца, которое с тридцати аршин пулю точно в медный пятак кладет. Вот недели две назад прислал он мне письмо, что едет обратно и заказ везет. Так что, вернусь, и поохотимся на славу. А не приеду вовремя, чего доброго, продаст ружьишко-то.
— О-о, это да-а, — понимающе протянул сосед.
Вообще Степан Васильевич не любил врать, но теперь ему важно было без лишних расспросов и заминок встретиться с женой. Если все его беспокойство надуманное и пустое, раздобудет он где-нибудь какое затейливое ружье, чтоб не прослыть болтуном, а если не обманывает сердце, то кто про то ружье вспомнит.