В бурном и неспокойном XVIII веке, Ушаков обнаружил феноменальную способность убеждать сильных мира сего в собственной верности и надежности, что делало его совершенно неуязвимым. Он безжалостно пытал в застенках бывших друзей, свергнутых очередным переворотом, без труда заводя в то же время новых друзей в новой власти. Такая биография давала ему повод видеть себя не только чрезвычайно умным, но и стоящим на вершине общества. Ведь даже те, кто по должности и близости к монарху стояли выше, имели лишь иллюзию монументальности, и только он был по-настоящему несвержим.
Такое самоощущение способно «врачевать» недуги подобно морфию. Однако ночью мысль сознанию не подвластна, и старая плоть лишалась эликсира. Поэтому каждое утро встречало великого инквизитора адской болью в спине и ногах.
Утро 28 июля одарило Андрея Ивановича еще и приступом мигрени. То ли унылый, моросящий дождь был тому причиной, то ли наглые, упрямые заговорщицы, не желающие говорить то, что нужно. Но, в отличие от Трубецкого, Ушаков умел сдерживать собственное нетерпение и счел правильным пока не допрашивать Лопухину и Бестужеву с пристрастием.
Имея многолетний опыт допросов в застенках, главный полицейский хорошо познал все нюансы палаческого дела. Он рассмотрел, что слабые женщины, как ни странно, оказались сильны духом, и опасался, что рано примененная пытка может привести их к смерти раньше, чем сломить. Необходимо вначале ослабить их души, чтобы телесная мука стала той последней каплей, которая заставляет человека забыть о совести и достоинстве и делает его куклой, подвластной чужой воле. Другое дело Ванька, физически крепкий, но потерявший рассудок от страха, едва успев переступить порог Тайной канцелярии.
«Но он, похоже, и так уже рассказал все, что знал. Правда можно заставить рассказать и то, чего не знал, — думал Ушаков, расхаживая по кабинету у себя дома с перетянутой полотенцем головой. — Так и поступим, но прежде допросим тех, кого он назвал. Вернее будет». Инквизитор достал из кармана золотые часы: без четверти девять, а в десять уговаривались с Лестоком встретиться в ведомстве. Ничего не поделаешь. Пришлось одеться и, натянув на раскалывающуюся надвое голову парик, ехать. Служба.
День выдался утомительным и бестолковым. Допрашивали многих людей, но будто толкли воду в ступе. Привели к допросу Зыбина.
— Что слышал от Лопухиной о принцессе?
— Отзывалась с сожалением.
— Почему не донес, почему не радел о пользе государства?
— Не донес, боясь истязаний. Но сам унимал ее, говоря, что слова ее подозрительны и он может от них пропасть. Так и вышло, — сокрушенно крутил головой Зыбин.
— Что она? — грозно, теряя терпение, подгоняли судьи.
— Сказала: «Разве тебе будет первый кнут?» — падал голос обвиняемого.
— Верно сказала, хоть и не первый, а кнут тебе будет. Вот как! — ядовито и раздраженно усмехались следователи. — Поносительные слова на ее величество слыхал ли?
— Слыхал, но не от Лопухиной. От кого не упомню.
Вызвали Наталью Федоровну.
— Говорила с Зыбиным о принцессе и сулила ли ему кнут?
Невозмутимо:
— Нет.
— Поносительные слова об императрице говорила?
— Только, как уже показала: «Суди ее Бог», — отвечала упрямая арестантка.
Что происходит — недоумевали про себя судьи — почему, вместо того чтобы раскиснуть от пребывания в казематах, они становятся только тверже. Черт бы побрал этих баб!
Взяли в застенок Лопухина. Указал на присутствовавших при разговорах Софью Лилиенфельд и Нила Акинфова.
Поехали к Лилиенфельд. Растерянная, перепуганная, беременная. Повезли в дом Елизаветы Петровны на Красной улице.
— Наталья Лопухина и Анна Бестужева говорили, что императрица непорядочно живет, всюду ездит и бегает… Бывали при этом княгиня Гагарина с мужем и Степан Лопухин, — трясясь и плача, щебетала Софья.
Смутили судей большой живот и отекшее лицо с коричневыми усиками над верхней губой. Отпустили под домашний арест. Приволокли в казематы Акинфова. Хлопал глазами, разводил руками, ничего вразумительного так и не сказал.
— Слыхал разговоры о принцессе?
— Так, случается, говорят люди, недавно ведь то было.
— Что говорили Лопухины, Бестужева?..
— Так, разве упомнишь, кто что сказал…
— Поносительные слова о ее величестве слыхал от оных преступников? — Пожимал плечами. — Может, Ванька и сболтнул чего под хмельком, точно не припомню…
Судьи вернулись в верхние полицейские палаты, составили донесение Елизавете и разъехались по домам.
«С утра не задался день. Даже голова не унялась. Проклятье! — скрипя зубами, думал великий инквизитор, стаскивая чужие пышные локоны и сжимая руками жидковолосый череп. — Ничего, завтра будет по-другому».
*
Иван Лопухин проснулся от холода. Было раннее утро, шел дождь, забивался в зарешеченное окошко. У стены уже образовалась небольшая грязная лужа. Сырость зримо насыщала воздух. Иван сел, обхватив руками колени, тоскливо смотрел вверх на серые, косые капли, на струящуюся по стене воду. Зябко, безнадежно, страшно. У него уже не осталось сил бояться буйно, метаться по камере, злиться на доносчиков, неумело просить о помощи святых заступников, в которых он, в общем-то, не верил. Он сидел на куче мокрой соломы и тихо плакал внутри себя. Не знал узник, что все происходившее с ним до этого дня — только прелюдия, и совсем скоро придется ему взойти на следующую ступень тяжелых испытаний.
А в тот же ранний час ждал аудиенции у императрицы лейб-хирург, жаждущий власти. Елизавета проснулась рано, если можно назвать сном беспокойную дремоту с частыми пробуждениями и долгими минутами бессонницы, занятыми безудержно-гневными думами. Настроение ни к черту. Недоброе обстоятельство для арестантов. Императрица села у зеркала и увидела неотдохнувшее лицо с темными кругами под усталыми, потускневшими глазами. Еще более зловещий знак для заговорщиков.
Засуетились фрейлины, совершая утренний туалет ее величества, умывали розовой водой, смазывали ароматическими маслами, осторожно и боязливо массировали утратившие свежесть щеки.
Елизавета недовольна результатом, моцион затягивался, переминался у дверей Лесток, а Иван получал короткую отсрочку своей участи.
Наконец, коже возвращено здоровое сияние, царственные очи снова блестят, но нужно еще подтемнить угольной суспензией ресницы, подвести французской помадой губы, пудрой обмахнуть румяные щеки. Подрисовав величественное лицо, девушки занялись прической. Императрица критично взглядывала на зеркальное отражение их стараний.
— Вы что, окосели?! Прическа набок сдвинута!
Фрейлина с испугу уронила черепаховый гребень, который, падая, чуть оцарапал мраморную кожу монаршего плеча. Царица в сердцах наградила негодницу звонкой пощечиной.
Но плакать не сметь, не говоря о том, чтоб руку к горящей щеке поднести. И нужно быстро и аккуратно исправить прическу. А царская оплеуха — это, в конце концов, честь! Так что, глотай слезы, улыбайся и делай свою работу.
Руки дрожали, локоны проскальзывали меж пальцев, а Иван мог немного посидеть спокойно на своей сырой лежанке.
Но вот парад государыни приведен в полный порядок, она выходит в приемную, где уж заждался Лесток. Ее Величество быстро пробегает глазами отчет следственной комиссии, выслушивает устный доклад медика с его комментариями и указывает: «Учинить над Иваном Лопухиным розыск. В том его розыскивать и допрашивать, что по злому умыслу учинить хотел, в поношении были ли согласники, кто с ним в намерении к измене состоял».