Мчалась карета сиятельного хирурга в полицейские палаты, тряслись кудри огромного парика, нервно постукивали друг о друга сцепленные на золоченом животе пальцы в алмазах и изумрудах, истекали последние минуты первого акта грозы. Крепкие, энергичные ноги медика, обутые в узкие туфли с бриллиантовыми пряжками, спрыгнули на мощеный камнем внутренний двор Петропавловской крепости, резво ступили по пыльному, дощатому полу Кронверкской куртины. Глава инквизиции получил письменное указание императрицы. И кованые сапоги караульных зашагали по тесному коридору подземелья. Настороженно прислушивался Иван, обратный отсчет времени ронял секунды, вливаясь в сердечный ритм. Три, два, один… шаги затихли, скрежет, скрип…
— На допрос.
Один, два, три — неловко двигались млеющие ноги узника — это уже акт второй.
— Будешь говорить нам правду?! — тигром разъяренным взрычал Ушаков.
— Все скажу, — сухой язык заплетался, не слушался. Старательно повторял Иван все, что слышал от родителей, знакомых, что сам когда-либо говорил. В первый же день замазал он собственную совесть заверениями в том, что не было ж никакого преступления, так с чего запираться. Ну, отошлют в деревни, пусть. Не погибать же… Истово винился в том, что злословил о государыне и присяге изменил. Но, что еще нужно злым судьям? Смотрят коршунами.
— Что учинить против ее величества и в поврежденье государства хотел?
— Так, ничего не хотел, — божился Иван, крестился.
— Тогда кто такие намерения имел?
— Ни о ком того не знаю…
— Ну, хватит! — Оглушительно треснул по столу кулаком Ушаков. — Полно мы тебя лелеяли! Теперь по-другому поговорим. Федя! — Из проема в стене появился высокий широкоплечий человек в кожаном фартуке с тяжелым взглядом из-под густых бровей. — Займись им, — обыденно кинул ему Ушаков, складывая в папку опросные листы.
Призрак из ночных кошмаров обрел плоть. Иван перестал чувствовать руки, ноги, забыв о дворянской и просто мужской гордости, упал он на колени. Молитвенно сложив руки, пополз к надменным судьям. Слезы текли из наивных, широко перепуганных глаз.
— Сжальтесь, — навзрыд хрипло умолял он. — Размыслите! Стал бы я покрывать сторонних людей, когда уже… предал мать, отца… ближних!..
Палач с помощником схватили Ивана за руки, потащили на виску(1). Обвиняемый задергался, рвался, молотил ногами по полу, пытался подошвами уцепиться за каменные выщерблины.
— Пощадите! — кричал он. — Я сказал… сказал все. Больше я ничего не знаю. Смилуйтесь! Не надо!
Его прижали к полу, заломили руки, а он тянул вверх русоволосую, с застрявшими соломинками голову и исступленно, задыхаясь, все просил судей, поверить ему, не мучить.
— Пожалуйста! — умолял Ваня, плача. Но никто и не думал его слушать, вздернули над полом на вывороченных руках. Подождали, пока немного поутих бешеный крик.
— Говори, — спокойно велел Ушаков, — что знаешь о замышляемом перевороте в пользу принца Иоанна.
— Но, я не знаю… Ничего не знаю, — коротко выкрикивал Иван, не успевая набрать воздух в перехваченные жестокой мукой легкие.
— Не хочешь, значит, признаваться, — покачал головой инквизитор и кивнул палачу: — Познакомь-ка его с кнутом.
Кат замахнулся. Трехметровый бич, со свистом разрезав воздух, опустился на обнаженную, блестящую липким потом спину. Брызнула в стороны кровь. Утробно-животным стал вопль, шнурком вылетела из безумно разинутого рта слюна и повисла длинной нитью на подбородке. Ушаков махнул головой, и не успевший опомниться Иван получил второй удар. Горячей струей стекла по ногам безысходно-предательская, уничижающая влага. Брезгливо и презрительно посмотрели судьи на образовавшуюся под ногами Ивана прозрачную лужицу. К концу допроса она окрасилась в яркий багряный цвет.
Еще девять раз налетал кнут на сведенное судорогой тело. Судьи, сатанея, кричали в лицо Лопухина требования сознаться в организации заговора, почти напрямую принуждали указать на причастность к злому умыслу братьев Бестужевых. Но Иван, будто не понимая, чего от него хотят, повторял свои прежние признания. Истошно кричал, рыдал, но вместо новых показаний, твердил:
— Не знаю… Не слышал… Не виноват…
Обескураженные следователи велели снять потерявшего сознание арестанта с дыбы и унести в камеру. Такого результата, а точнее его отсутствия, от пытки Ивана никто из них не ожидал. С Лестока слетела маска самодовольного благочестия, обнажив личину примитивно откровенной корысти.
— Какого черта! — раздраженно твердил он, шагая взад-вперед и растирая изящными туфлями капли еще не запекшейся крови. — Какого черта этот щенок вдруг уперся? Нам надо, чтобы он назвал вице-канцлера или хотя бы его брата. — Он яростно взглядывал на своих соратников. Черканул ребром ладони по шее, — позарез надо! А иначе, что мы из кожи вон лезем день и ночь, как каторжные? Без этих показаний вся эта затея — пшик! — Хирург с сатирической усмешкой размахнул руки и чуть присел.
Трубецкой стал высказывать Ушакову, что надо было найти палача получше:
— Этот никуда не годится. Раз такого сопляка разговорить не сумел, значит, дела своего не знает! — злобно посмотрел он на приводящего в порядок рабочее место ката, но поймал на себе угрюмый взгляд и осекся.
Глава Тайной канцелярии думал свою серьезную думу.
— Неужели, — озвучил он вслух мысли, потирая лоб. Тонкая, сухая кожа свободно двигалась за пальцами, как будто ни к чему не крепилась. — Неужели, этот мягкотелый недоросль имеет внутри крепкий стержень? — произнес он, не отрывая взгляда от стола.
— И что? — нервно спросил Лесток.
— Ничего, — словно отряхиваясь от размышлений, посмотрел на него Андрей Иванович. — Это всего лишь несколько осложняет казавшуюся простой задачу.
***
— И как это понимать?! — раздраженно спрашивала Елизавета, потрясая перед лицом смущенного Лестока его отчетом. — Ты говорил мне, что пристрастие Ваньки даст особо весомые доказательства вины заговорщиков, против обычного увещевания. И что в итоге? Он ничего не добавил к прежним показаниям! — Она нервно расхаживала по кабинету.
— Но, ваше величество, — смиренно оправдывался лейб-медик, — моя вина лишь в том, что не разглядел в мальчишке преступника злобного и упорного. Одного пристращения оказалось недостаточно. Но его признание — это дело времени. Мы непременно получим доказательства, уверяю вас, — говорил он, следуя за императрицей след в след, то разводя руками, то прикладывая их к пышному жабо.
— А если нет? — Она резко остановилась и обернулась к Лестоку, гневно глядя ему в глаза. — Ты убеждаешь меня дать согласие на ваши жестокие методы, а в итоге преступник остается тверд в своем запирательстве. К чему тогда мои душевные страдания?
— Простите меня, ваше величество, — склонился хирург в поклоне, — я преклоняюсь пред вашим великодушием и милосердием, простираемым столь далеко, что даже истинные злодеи попадают под их благость. Но ваш разум, который так же велик, как и ваша сердечность, наверняка, и без моего напоминания говорит вам, что попустительство преступникам в их злодейских намерениях недопустимо. Что до доказательств заговора, то они имеются, я уже имел честь доводить их до вашего сведения. Речь идет только об уточнении круга лиц, замешанных в тех умыслах, — произнес он вкрадчивым голосом и сделал многозначительную паузу. — И поверьте, решительные действия просто необходимы, а польза будет непременно, хоть и чуть позже, чем нами думалось.
Елизавета досадливо поморщилась, выстрелила в Лестока горящим взглядом.
— Так пойди и принеси мне реальные доказательства этой пользы. Ты слышишь, Герман, реальные!
Хирург, снова склоняясь в поклоне и пятясь, выскользнул за дверь. Елизавета села в кресло и, облокотясь об письменный стол, прикрыла глаза ладонью. Из-за шторы, разделявшей кабинет и спальные покои, вышел Алексей Григорьевич, пододвинул стульчик и присел рядышком.