— Ах, Алешенька, — со стоном произнесла императрица, — как тяжел труд государя: нужно быть строгим, как ни противится сердце всяческой жестокости. А иначе изведут злыдни, сожрут и не подавятся.
— Да, ты совершенно права, Лиз, — осторожно отозвался он и обнял ее за плечи. — Преступники должны понести заслуженную кару. Только смущает меня, что до сих пор никто из них, даже глупый, трусливый мальчишка Лопухин, ни слова не сказал о существовании заговора. Может быть, они только сплетники, не более…
— Что? — ошарашено уставилась на него Елизавета, отстранилась. — Что ты хотел этим сказать? Тебе что, их жаль? Всего лишь сплетники! — Она вскочила, встала напротив него. — Поносить меня всеми погаными словами, обсуждать мои права на царствование — это, по-твоему, только сплетни! — закричала она, испепеляя его взглядом. — Вот уж не ожидала, чтоб ты!.. — задохнулась. — Это!.. Это… Ах! — Слезы полились из монарших глаз, и государыня стремительно удалилась за штору. Из смежной комнаты донеслись ее приглушенные рыдания.
Разумовский, досадуя на себя, покрутил черноволосой головой. Он любил свою царственную подругу, понимал, как глубоко она ошибается и насколько тяжело ей, набожной и суеверной, будет потом жить с этим. Хотел бы предостеречь. Жалел он и томившихся в крепости людей, ясно видя, что оказались они пешками в крупной шахматной партии двух титанов — Лестока и Бестужева — которых медик легко пустил в расход ради атаки на позиции вице-канцлера. Конечно, фаворит не мог одобрить злословия в адрес Лизаветы, однако ж и их понять можно. Ясно было одно, заговор существует в одном лишь воображении следователей. Но Алексей Григорьевич понял, что дал маху. Ничем помочь он не может. Надо спасать положение. Он прошел в спальню, где рыдала, зарывшись в подушку, Елизавета.
— Лиз, прости меня, — сказал он ласково, прикоснувшись пальцами к ее плечу. Она отдернулась, сердито всхлипывая. — Я не оправдываю их и не одобряю. Конечно, они виноваты, я только хотел сказать, что наказание за ругательные слова все же должно быть не таким, как за организацию заговора.
— И каким же оно должно быть? Пальчиком им погрозить, пожурить, как детишек малых? — не поворачиваясь к нему, все еще враждебно отвечала Лиза. — Помнится, дружен ты был со Степаном Лопухиным, засиживались допоздна… Может, и ты с ними кости мне перемывал?
— Лизонька, ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Никогда я слова плохого о тебе бы не сказал, я же люблю тебя.
Елизавета села, отирая слезы.
— Что же ты тогда за моих врагов заступаешься? — искоса посмотрела она на фаворита, но злость из взгляда уже испарилась.
— Я не за них, я за тебя переживаю. Ведь изведешься, если сверх меры их накажешь. Но может, я не понимаю чего. Ты прости меня. — Он обнял ее, привлек к себе.
Елизавета не сопротивлялась, она уже оттаяла, но, чтобы поставить точку в разговоре, строго сказала:
— Ты и в самом деле не понимаешь: нет для них чрезмерного наказания. Любое милостью будет.
Алексея Григорьевича удивила такая настойчивая гневливость Елизаветы, но виду он не подал. Что на одни и те же грабли второй раз-то наступать? Глядишь, сама смягчится, ведь не жестокое у нее сердце, отходчивое.
Комментарий к Часть 2. Глава 14. Заботы палача
1) Старинное название дыбы.
========== Часть 2. Глава 15. Дороги ==========
Тонкая дорожная пыль поднимается за копытами гнедой четверки, за почти беззвучно катящимися, на полдюйма проваливаясь в нее, колесами, долго клубится в неподвижном воздухе. Где-то в северо-западной стороне неба темно, приглядеться — можно заметить неяркие далекие сполохи. Где-то идет дождь, но над дорогой из Москвы в Калугу жарко и душно. Пыль пробирается внутрь кареты. В сочащемся между шторами свете, словно в лучах рампы, исполняют пылинки балет с неизвестным сюжетом. Не понятно, с чего началось представление, когда и чем оно закончится. Когда над пестрящей ямами да ямками дорогой протягивают свои густые ветви какие-нибудь, помнящие еще династию Рюриковичей дубы или гораздо более юные березки и исчезает поток желтоватого света, на воздушной сцене опускается занавес — антракт. Но лишь отступят зеленые великаны чуть в сторону, и витиеватый танец продолжается с того же места, с теми же действующими лицами, и ничего не меняется в неповторимом множестве позиций и движений. Картина, предстающая взору, через мгновение уже не та, через полвздоха снова перемена. Но все же, в целом, все одно и то же, все картинки этого блеклого калейдоскопа нестерпимо похожи одна на другую. Возможно, в микромире каждая пылинка имеет лик, и можно придумать смысл ее полету, но взглянешь сверху — название сему балету — суета. Исчезнет пылинка со сцены, займет ее место другая, а сюжет останется прежним. И уходит финал действа в незримую, недоступную ни мысли, ни чувству бесконечность.
Степан Васильевич отрывается от созерцания тускло светящегося конуса, выглядывает, отодвинув край шторы, в окно. Плывут мимо деревья, кусты, да желтовато змеится в высокой траве ухабистая дорога. Он спешит, чувствует, недалеко за ним, след в след, летит не обретшая еще форму беда, не медлит. Наташа с Ваней, должно быть, уже хорошо разглядели ее. Может, не в ту сторону он едет, а надо бы к ним бежать на помощь? Но, если все так серьезно, как подсказывает сердце, то где б ему не быть, а пройдут по всем их поместьям обыски, и его библиотека в хищных руках станет жирной печатью на смертном приговоре и ему самому, и семье. Нет, вначале он уничтожит книги (до чего же ненавидят их те, кто их не читал…) — раз суждено войти в чужие воды.
«Хоть и в России мы… — но, что поделаешь, раз так и есть… не мы первые…».
В воде чужой, не имея ни единого ядра, порох в трюмах хранить — только погибель кликать. А потом уже, хоть на самом себе не неся смерти, помчится он в Петербург.
Тяжело хрипят уставшие кони, роняя розовую пену с губ. На следующей станции их нужно сменить. Сморила долгая дорога старого камердинера — который сон смотрит. Громко кряхтит кучер в надежде, что услышит барин, да даст передохнуть. Но нельзя терять ни минуты, останавливаются они только на ночь. Пусть Илья еще немного поспит, потом Степан Васильевич велит ему подменить Леньку (кучера). Сам же князь Лопухин и рад бы, чтобы одолела его дремота, так нет — ни тени сна в усталых глазах, снова рассматривает придорожную растительность.
Человек тоже заперт в мирке своего времени и пространства. Что ж, может, и его скитания — лишь суета пустая. Но будь Вселенная лишена смысла, обратилась бы в ничто. Значит, есть он — смысл, но постичь его не дано тому, кто не способен охватить умом или душою бесконечность…
*
Случайные прохожие провожали взглядом трех молодых людей, которые, громко разговаривая и смеясь, скакали верхом по мокрым московским улочкам. Ночью шел дождь. Он прибил пыль и омыл растительность, которая теперь бодро зеленела, радуясь утренней свежести, пока солнце еще не поднялось высоко и не припекло, как накануне. Они выехали рано и уже успели посетить храм и купить там, как велел Кондрат, свечи. Есения была одета в мужское платье, из своей богатой шевелюры она соорудила затейливую прическу. Просто удивительно, как без посторонней помощи ей удались такие кренделя от висков к затылку, где волосы были стянуты тесьмой, а дальше падали локонами до лопаток. Девушка, конечно, не производила впечатления светской дамы, но вполне могла сойти за не лишенную образования и вкуса дочь разорившегося мелкопоместного дворянина. Федор, с хвостом из светлых волос, в чистом дорожном костюме и модной шляпе, тоже выглядел вполне прилично. Никому и в голову не могло прийти, что эти двое из лесной братии. И их банда именно в этот момент грабит на лесной дороге богатого щеголя.
*
Карета, съехав одним колесом с дороги, врезалась в крупный булыжник и опрокинулась на бок. Разгоряченные, перепуганные кони протащили ее еще пару метров волоком и остановились, дергаясь в стороны и поднимаясь на дыбы. В кустах стонал перелетевший через лошадей кучер. Сундук валился с запяток, от удара треснул и являл охотникам за наживой яркие, цветные потроха. Разбойники, по большей части, грязные, оборванные и смердящие, окружили добычу. Демьян с двумя подельниками кинулись выпрягать рослых белых коней. Еще двое требушили сундук, вытаскивая из него кричаще яркие одежды. Остальные лезли на карету, дергали дверцу.