========== Часть 2. Глава 16. Слуги народа ==========
Кучер Яшка доскакал до хозяйской усадьбы. Прямо с ходу лбом об пол.
— Прости, барин-батюшка! Не моя вина, вот те крест, — потный, пыльный, с трепещущими губами, возопил: — Не уберег!
— Что случилось? — холодно спросил барин. Он был высокий и худосочный. А почти белые глаза смотрелись жутковато.
— Порешили душегубы! Порешили Клима Лексееича!
— Что ты сказал? — наклоняясь вперед, глухо спросил хозяин.
— Не моя вина, батюшка! — взмолился Яшка. — Разбойники! Я поначалу изумленным был. Башкой здорово ударился, как падал. А потом смотрю, а они уж… — он всхлипнул, — горло ему перерезали. Не сгубите, батюшка!
Барин распрямился.
— Где? — сухо спросил он.
— Что? — растерялся Яшка.
— Племянника моего тело?
— А, так на дороге должно. Вряд ли они его с собой забрали.
— Поехали, покажешь, — направляясь к выходу, сказал барин.
*
Вечером того же дня светлоглазый помещик скорбно жаловался уездному воеводе, исправлявшему в те времена и полицейские функции.
— Славный был мальчик. Мечтательный. Театр мечтал свой открыть. Вот, теперь уж не судьба. — Он отер слезу. — Уважь, Тимофей Гаврилыч, помоги отыскать душегубцев. — На стол перед полицейским лег тугой кошелек.
Тот покосился на подношение, но скорчил жалобную мину.
— Жизни бы не пожалел, чтобы очистить наши места от этой своры. Но, что я могу, людей у меня нет.
— Это не беда. Людьми и я могу помочь. Ты только отыщи, где лиходейное гнездо в лесу, а дальше я с твоего позволения сам разберусь.
Тимофей Гаврилыч потер затылок. Взгляд так и манил расшитый бисером кошелек. Прямо не оторваться.
— Хорошо, Илларион Модестович, попробую я организовать одно дело. Только обещать пока ничего не могу. — Пересиливая себя, с тоской во взгляде он подвинул кошелек к его прежнему владельцу.
Но помещик не хотел расстраивать полицейского и поспешил его остановить:
— Что вы, что вы — это вам, — сказал он твердо. — За ваше радение.
У Тимофея отлегло. Он благодарно заулыбался.
— Ну, спасибо, спасибо. Сделаю все, что смогу.
— Только прошу, не откладывай, — скорбно попросил Илларион Модестович.
— Сию минуту и начну, — поднимаясь, заверил воевода. Взял со шкафа старенький паричок и вместе со своим просителем направился к выходу из конторы.
Во дворике они распрощались. Причем полицейский обещал прибыть в усадьбу с нужным человеком сегодня же.
Откланявшись, он в казенной карете направился в соседнюю деревеньку Глухово, на окраине которой жил отшельником бывший земский комиссар Игнат Саввич. Был тот когда-то, еще при Петре I, идейным борцом против преступности, упоенным романтикой битвы со злом, неутомимым и равно беспощадным и к разбойникам, и к мелким воришкам, и ко взяточникам, и к блудницам. Многожды его самого пытались подкупить, но он оставался тверд и горд своей твердостью. Уезд свой исколесил и истоптал вдоль и поперек. Разворошил немало осиных гнезд. Исписал кипу бумаг прожектами усиления порядка на Руси. Набил множество шишек в столкновениях с бюрократами, но пыла не растерял. Мечтал встретиться с самим царем и лично изложить свои идеи, грезил себя властным, но справедливым помощником великого Петра, защитником обездоленных, обиженных, грозой лиходеев всех мастей. И кто знает, где бы он оказался. Но, видно, больно надоел кому-то неподкупный жандарм, сующий везде свой курносый нос. И поехал Игнат в Петербург в тюремной карете, обвиненный во взяткоимстве и казнокрадстве.
Обычно такое путешествие не имело обратной дороги. Даром считалось, что пытка доносчика, в случае упорного отрицания обвиняемым своей вины, дает последнему шанс на оправдание. На практике итогом таких дознаний было то, что на каторгу (если, конечно, не испускали последний вздох в застенке или каземате) отправлялись оба, сознавшись во всех мыслимых винах.
Но Игнату несказанно повезло. Когда привели его на первый допрос, следователь был пьян и служебного рвения не имел. После допроса он по рассеянности сложил вчетверо опросный лист и доносное письмо и положил себе в карман, а по дороге домой, доставая смятый носовой платок, выронил сию бумагу, а дождь и грязь обратили ее в бесформенный комок гнили. Таким образом, все материальные напоминания о присутствии в Петропавловской крепости подследственного Игната Саввича следователь благополучно утратил. А примерно через полгода случился бунт на судоверфи. Кинулись размещать арестованных, а не хватает камер. Тогда и наткнулись на Игната. А в чем он был обвиняем, к тому времени забыли напрочь. Как допрашивать, когда не знаешь о чем? Сам же он клялся, что чист и попал сюда по дикой ошибке. Не до него было жандармам, и место нужно. В общем, отпустили на все четыре стороны, пригрозив, чтоб больше не попадался.
Вернулся Игнат домой, так сказать, не пострадавшим. С удивлением обнаружил, что и должность никем до сих пор не занята, его дожидается. Но за месяцы в подземелье в нем истлела жажда деятельности и умер энтузиазм. Стал он тише травы и ниже воды, никому не заметен — только бы не попасться. А вскоре умер великий преобразователь Руси Петр, должность земского комиссара упразднили, и Игнат с облегчением убрался в глухую деревню.
Одно увлечение осталось от прежнего пыла — собаки, которых он сам когда-то дрессировал на поиск. Конечно, собачий век не так долог, чтобы которая-нибудь из тех служебных четвероногих помощниц дожила до сей поры. Но Игнату не случилось обзавестись иными друзьями, поэтому он регулярно подбирал бездомных щенков и поселял их в своем доме.
В надеже, что и сейчас развлекается Игнат дрессурой, ехал к нему воевода.
Битый час проведя в пути, растряся все внутренности на рытвинах и колдобинах слабо уезженной грунтовой дороги, местами исчезающей в зелени атакующей ее растительности, добрался наконец Тимофей до оправдывающего свое название Глухова. Он уже не раз успел усомниться в том, что не зря в угоду собственной алчности взялся за это предприятие, имеющее так мало шансов на успех, тогда как возможность попасться тем, чьей поимки ради все затеялось, велика настолько, что осязается кожей. На этот раз, однако, обошлось: вот они черные, кривые избы с толстыми от густого мшаного одеяла крышами, съезжающими на одну сторону до тех пор, пока, как у некоторых особо ветхих жилищ, не упрутся краем ската в сырую землю.
Убогость скромных домишек, тем не менее, не нагоняла тоску, как это ни странно. Может быть, оттого что стояло яркое, теплое лето и воздух полнился ароматом яблоневых садов, а склоняющееся к западу солнце подсвечивало золотом курчавую листву. А может быть, чумазые, но счастливые мордашки босоногой, светловолосой ребяческой оравы, резвящейся в ожидании родителей с полевых работ, наполняли светом невеселый деревенский пейзаж. Им еще не довелось ощутить непосильной тяжести крестьянского быта. В детстве печали краткотечны, и зимний холод, и голодные спазмы в животе, и порки от измученных жизнью родителей забывались, чуть ли не в ту же минуту, в какую заканчивались. А сейчас, вдоволь наевшись кислых зеленых яблок, с упоением предаваясь игре, они смотрели весело и радостно, и жизнь искрилась в их серых, зеленых, голубых глазах.
Вот и изба бывшего комиссара. Едва видна, спрятанная среди лип и осин, там, где практически обрывается уже единственная деревенская улица. Рядом с низким домом возвышается дуб, покореженный, с расщепленной и обугленной верхушкой. Видно, молния когда-то сразила гордого великана.
Тимофей кряхтя вылез из кареты, неловко переставляя замлевшие ноги. Голова чуть кружилась, все члены тела привыкали к отсутствию тряски. Только приблизившись вплотную к низкой, хлипкой калитке, Тимофей заметил под липовыми ветвями скамеечку и сидящую на ней сильно брюхатую крестьянку. Тонкая русая коса, перекинутая через плечо, вилась по полной груди и большому, круглому животу, слегка задрапированному складками льняного коричневого сарафана. На конце вплетена линялая красная ленточка. Незаплетенный хвостик лежал на скамье. Крестьянка лузгала тыквенные семечки, быстро шевеля тонкими, бескровными губами, шелуху плевала на живот. Она смотрела на приезжего узкими голубыми глазами, таившими, казалось, смешинку.