— Ты чья? — обратился к ней воевода.
— Игнат Саввича мы… — выплевывая и смахивая с губ приставшую белесую чешуйку, ответила крестьянка.
— И что, дома барин-то?
— Ага… — зевнула крепостная.
— Так позови его!
— Щас, — нехотя сказала женщина, с укоризной взглянув на чужого барина, приподнялась, придерживаясь рукой за поясницу, и, перегнувшись через штакетник, закричала, — Игнат Савви-и-ич!
Барин не появился. Выдержав паузу, крестьянка крикнула снова:
— Игна-ат Сави-ич!
Тимофей, чертыхнувшись про себя, прогневался на нерадивую, но решил Игнатовых людей не обижать: мало ли, еще рассерчает чудак за крепостных и не станет помогать.
— Собака во дворе есть? Войти можно-то? — сдерживая раздражение, спросил он брюхатую бабу.
Та безразлично пожала плечами, плюхнувшись с облегчением на скамейку и откидываясь на палисад.
— Входите.
Воевода толкнул косящуюся, уцепившуюся нижним углом за ограду, калитку. Тут на крыльце появился Игнат, вытирая полотенцем мокрые волосы.
— Звала, Фрося?
— Та вот… — Фрося махнула рукой на помятого дорогой чиновника. Но Игнат уже сам увидел его и помрачнел.
— Вот так да… — озадаченно сказал он. — Чем обязан?
— Игнат, да ты меня не признал, что ли?! — стараясь в интонацию вложить, как можно, больше радости и дружелюбия, воскликнул Тимофей и попытался открыть упруго сопротивляющуюся кособокую калитку. Упрямица не поддалась, и воевода начал щемиться в образующуюся треугольную щель.
— Как не признать, — хоть и без энтузиазма, но чуть менее настороженно хмуро, ответил Игнат.
— Так здравствуй, что ли! — радостно сказал воевода, высвобождая из трухлявого деревянного капкана пыльный замшевый туфель.
— Здравствуй, Тимофей Гаврилыч, — ответил Игнат. — Только не говори, что приехал повидаться. Что за нужда у тебя ко мне?
— А ты не растерял хватки следователя, — хотел польстить воевода, но, увидев гримасу Игната, прервал возглас, добавил с некоторым смущением, — угадал ты, брат, дело у меня к тебе.
Они поднимались по скрипящим ступеням крыльца. Игнат остановился и исподлобья уставился на гостя.
— Да ты не волнуйся, — воевода замахал руками, — для тебя плевое дело, а для меня весьма важное. — Глянул он в хмурое лицо бывшего комиссара и решил переходить к делу. — Сегодня утром злодеи разбойники порешили племянника дворянина Карлинского Иллариона Модестовича, ты его припоминаешь?
— Нет, — отрезал Игнат, разбивая надежды воеводы на то, что удастся вызвать сочувствие.
— Да? — растерянно захлопал глазами чиновник. — Ну, да это не важно…
— От меня чего надо?
— Собачек твоих чудесных, — неуместно хихикнул воевода. — Чтоб лиходеев поймать.
— Нет у меня собак.
— А лает кто? — Из-за дома доносился низкозвучный лай крупной собаки.
— Таких, которые тебе нужны, нет — не дрессирую я.
— Быть того не может, Игнатушка! — чуть ли не взмолился Тимофей Гаврилыч. — Помоги! Очень надо. Очень!
— Сказал же: нет собак,- грубо оборвал его отшельник.
— Не поможешь, значит? — поник воевода и, посмотрев в неподвижное лицо Игната, тяжелой походкой спустился с крыльца, направился к калитке.
Игнат, не провожая гостя, потянул входную дверь, но превратился на мгновение в каменное изваяние.
— А за что, ты говоришь, тебя арестовывали в двадцать третьем? За измену, что ли?
Игнат медленно обернулся — Тимофей стоял у наклонившегося штакетника и мило улыбался.
Игнат слетел с крыльца, быстро подошел вплотную.
— Меня отпустили. Потому как ничего не имели. Против меня — ничего! — шепотом, перекосившись лицом, сказал отшельник, обрывисто, как будто, выдавливал из себя слова.
— Да, я что, Игнатушка? — засмеялся воевода. — Я ничего. Подумалось просто, вдруг что всплывет по тому делу. А может, и не потому, но кто неправильно истолкует. Все ж при батюшке нынешней императрицы дело было. Ее кровное — можно сказать, — скороговоркой добродушно лепетал он и, резко посуровев, добавил: — Ты бы поразмыслил над моей просьбой, Игнатушка, — при последнем слове на его челе вновь возникло ласково-просительное выражение.
— Ну, нет у меня собак, сказал же, — с надрывом глухо крикнул Игнат.
— Не верю я тебе, соколик, — будто извиняясь, отвечал воевода. — Быть не может, чтоб забаву свою ты оставил.
— Хорошо, правда твоя, учу я мелких собачек норного зверя отыскивать. Но тебе от них пользы не будет. Не возьмут они человека-то.
— Так и не надо, — снова засмеялся Тимофей. — Человека я и сам со своими людишками возьму. Мне чтоб только отыскать разбойничье логово.
— Да не пойдет она по следу человечьему — на зверя натаскана! — возопил Игнат.
— А это вот твоя забота, миленький! Ты, уж, придумай, как наше дело сообразить!
— Сколько времени даешь? — сдался комиссар бывший.
— Какое время, соколик?! Завтра засветло и начнем!
— Ты что?! — взорвался Игнат. — Это никак невозможно. Для нового умения собаке месяц нужен!
Тимофей покрутил головой. Он был спокоен — никуда этот испуганный человек от него уже не денется.
— Хоть пару недель…
— Завтра, — протянул воевода, — пока запах свеж.
— Так не получится же ничего, — Игнат вздохнул, — но с тобой разве поспоришь? Будь по-твоему: завтра, — так завтра.
— Вот и ладненько, — бодро воскликнул Тимофей. — Собирайся, Игнатушка, поедем… Да-да, а ты что думал, я за тобой завтра опять по колдобинам трястись буду? Едем! — А про себя подумал: «Еще сбежит, не дай бог».
Игнат понуро поплелся домой за кафтаном. Воевода же полез через настырно не желавшую его пропускать калитку. Столкнулся с напряженным взглядом брюхатой Фроси. Она стояла, одной рукой держась за живот, другой за сердце. Широкие вразлет брови нахмурены.
«Ишь, наглая!»
Пришел Игнат. Привычно отворил калитку, подошел к воеводе.
— Ты чего до сих пор не собрался? — после паузы безмолвного взирания спросил Тимофей.
— Собрался вроде… — Игнат потерянно развел руками.
— А собака?!
— А-а… — исторг он из себя и побежал на задний двор. Вскоре вернулся, неся на руках кокер-спаниэля. Не поднимая головы и не обращая внимания на дернувшуюся в его сторону Фросю, сел в карету.
— Наглые у тебя крестьяне, — заметил Тимофей.
Игнат промолчал. По дороге он молил Бога о чуде, чтобы невозможное удалось. А то, что бывшая крепостная ему теперь жена, про то полицейским знать ни к чему.
Чудо свершилось, хоть и не сразу.
*
Кокер Нюра никак не могла взять в толк, чего от нее хотят на этой груде человеческого барахла. То вдруг встала в стойку, пошла, тыкаясь носом в землю, и привела к лисьей норе. Хозяин почему-то не радовался и не хвалил. Нюра виновато виляла хвостом.
Вернулись к месту нападения. Хозяин снова совал собаке в нос вонючую, грязную тряпку. Нюра приводила его к телу убитого разбойника.
Тимофей терял терпение. Матерился. Подкатывая глаза, просил у бога прощения за сквернословие.
Затея казалась безнадежной. Вдруг Нюра встрепенулась, напряглась и с звонким лаем кинулась в кусты. Там затрещало, зарычало. Испугались — вдруг медведь. Но услышали брань и пронзительный взвизг Нюры. Полицейские бросились туда и вскоре выволокли скрученного Шрама. Он, выждав время, чтоб не попасться прихвостням Кондрата, решил порыться в вещах барчонка — хоть чем-нибудь поживиться. Но попал в другие путы.
Злой на своих подельников, Шрам без запирательств сознался, что он из банды, сказал, что знает убивца — это атаман ихний — Кондрат, и согласился провести к лагерю за сохранение жизни.
Тимофей несказанно был доволен собой. Они схватили Шрама и поехали к Карлинскому. Об Игнате, тихо рыдающем над бездыханной Нюрой, забыли.
========== Часть 2. Глава 17. Новые фигуранты ==========
Ивана Лопухина, слабого и больного после тяжелой пытки, уже на следующий день вновь вызвали на допрос. Из-за жгучей боли, возникающей при малейшем движении, он не сумел даже надеть разодранную и сорванную с него палачами рубашку и предстал перед судьями обнаженным по пояс, с гусиной от страха и холода кожей и неуемной дрожью во всем теле. В его взгляде появилось новое выражение. Такое выражение бывает в глазах собаки, которую жестоко избил хозяин. В них и страх, и обида, и тоска, желание вырваться, убежать, отчаяние оттого, что желание никогда не исполнить, и смирение. И помимо этого, еще что-то трудно определяемое, но ясно ощутимое. Это, пожалуй, можно назвать взглядом «снизу-вверх». Он возникает, когда животному или человеку довелось узнать и испытать всю безграничную силу и власть «хозяев». Наверное, с таким выражением первобытные люди молились молниям, вулканам, ураганному ветру, а позднее Зевсу и другим языческим богам. Причем особенностью таких молитв было понимание их малой полезности, отчаянное стремление облегчить свою участь и неверие в благополучный исход. Недаром в древних политеистичных религиях боги описывались злыми и мстительными. Таких нельзя не почитать, опасаясь их мести, но с другой стороны — молись не молись, а они, все равно, в любой момент могут испепелить уже просто потому, что им того захочется. Перед ними человек совершенно беззащитен и беспомощен. Христианство научило людей верить в Бога, доброго и любящего, внемлющего их молитвам, видящего их слезы, прощающего и спасающего. Однако, по-видимому, доброта и любовь неотвратимо исчезают там, где возникает абсолютная власть одного человека над другим. Христианские священники, получив такую власть, быстро забыли важнейшую заповедь: «Возлюби ближнего своего». Инквизиция безжалостно сжигала, топила, разрывала живыми в клочья своих ближних вследствие самых нелепых обвинений, нисколько не озадачиваясь поисками иных доказательств виновности, кроме пыток. Так, в образе смертных, но всемогущих людей возвращались в мир злые первобытные боги. Ушла в прошлое священная инквизиция, но ее место заняли светские вершители судеб, которых в истории любого народа неисчислимое множество. Такими видел теперь Ваня своих судей-инквизиторов. Он убедился — с ним могут сделать все, а главное — от него самого в его судьбе теперь не зависит ничего. Однако страх не позволял стать безучастным. Оттого с собачьей тоской, затравленно смотрел он в их лица снизу-вверх.