========== Часть 2. Глава 18. Последний вечер старой жизни ==========
В Калужскую усадьбу Лопухиных приехали к вечеру 1 августа. В старинной церкви переливисто звонили колокола, праздновали яблочный спас. Поместье казалось пустым, люди, по-видимому, ушли на службу. Карета уже была на полпути к барским хоромам, когда ее приметили, невесть откуда высыпавшиеся, ребятишки, босые, старшие в потрепанных коротких штанишках, а кто помладше просто в длинных исподних рубахах. С веселым гомоном бросились вслед, норовя вскочить на запятки. Судя по глухому постукиванию, некоторым это удалось. Степан представил их чумазые, довольные лица и улыбнулся сквозь грусть. Что ждет его детей?
— Барин! Радость-то какая! — Выбежал на крыльцо управляющий, по случаю праздника одетый в вышитую косоворотку, обтягивающую круглое брюшко, добротные штаны и сапоги хромовые. Кинулся к карете поклоны в пояс отвешивать.
— Полно, не время… — непонятно бросил ему барин и быстро прошел в дом.
Это был старорусский терем с бесконечной чередой проходных комнат, с низкими потолками. Дверные проемы между комнатами настолько низкие, что человеку среднего роста, проходя в них, приходилось сильно пригибаться, чтобы не удариться головой о притолоку.
Степан направился в самую дальнюю комнату в мужском крыле дома. Там располагалась его библиотека, ключи от которой он никогда не оставлял прислуге и носил при себе. В небольшой комнате вдоль стен стояли касающиеся неровных, покосившихся потолков стеллажи, плотно заставленные книгами. Помимо этого у окна располагался грубоватый старинный письменный стол с ящиками по бокам, по три с каждой. Два верхних ящика запирались на ключ. В них хранилась переписка Степана Васильевича и его дневники. Дневники велись не регулярно, а лишь когда рождались мысли, которые хотелось записать.
Степан отпер один из ящиков, извлек оттуда ларец с перепиской.
— Степан Васильевич, чего изволите с дороги: откушать или баньку? — с учтивой улыбкой переступил порог управляющий.
— Вон поди, — безгневно, вроде бы, между прочим, ответил князь, едва взглянув через плечо.
— А чего случилось-то? — Приподняв руки ладонями кверху, лакей сделал пару шагов вперед, но князь посуровевшим голосом остановил.
— Тебе что, неясно?
— Так ить… — пожал мужик плечами и вышел, скребя в лысоватом затылке.
Степан Васильевич присел на мягкий стул с высокой спинкой и широкими подлокотниками и принялся пересматривать письма. Письма от Наташи (писанные рукою его, Степана, брата), от Разумовского, от Воронцова, от Ивана Лестока, от маркиза де Ботта, несколько писем казненного Анной I Волынского, письмо покойного государя Петра II, писанное совсем детским почерком, от московских соседей Аргамакова и Путятина, от английского посланника Функа, с которым приятельские отношения завязались еще в бытность послом в Англии. Степан Васильевич пересматривал их и раскладывал их на две стопки, одну следовало сжечь, а другую оставить, чтоб полное отсутствие переписки не вызвало бы лишних подозрений. В стопку, подлежащую уничтожению, попали письма Ботты, в них он вскользь жаловался на невнимательность нынешних политиков к отношениям между их странами, на медлительность Елизаветы в рассмотрении требующих безотлагательного решения вопросов. Превратно могли истолковать и некоторые письма Натальи — сетовала, хоть и косвенно, на неприязнь и притеснения со стороны императрицы. Раздумывал Степан над тем, что сделать с корреспонденцией от Артемия Волынского. Его казнила Анна Иоанновна, которую теперешняя императрица имеет все основания ненавидеть, и в хранении писем врага своей обидчицы Елизавета не должна бы усмотреть ничего преступного. Но есть в тех бумагах размышления Артемия Петровича об устройстве государства, коим он с увлечением предавался по указанию самой же Анны Иоанновны. Однако монархи — люди не предсказуемые. Шепнул тогда Бирон Анне, что неспроста такое рвение Волынского, не иначе как задумал все свои изыскания самолично в управлении Россией испробовать, самому, то бишь, государем стать, и скатилась на эшафот дни и ночи думавшая о благополучии своей родины голова. Елизавета в решениях также нечасто к разуму обращалась, станется и с нее принять такую переписку за намерение к свержению власти. Значения такой мелочи, что писано это пять лет назад, могут и не придать. Отправились письма Волынского в стопку, предназначенную огню. Жаль, конечно, мысли там интересные, оригинальные, да что уж теперь. Свои записи тоже придется уничтожить… Государь Петр II приглашал на охоту в честь своего дня ангела, любил юный царь троюродного деда и тетушку свою Елизавету тоже любил — это можно оставить. Переписка с Функом — переписка двух дипломатов — богата двусмыслицами и недомолвками, крутить их можно… Сжечь. В переписке с Разумовским, Воронцовым, Иваном Лестоком ничего подозрительного, да и в фаворе они у нынешнего правительства. Это вернется в ларец. Письма Аргамакова, Путятина, Камынина содержат только сплетни местного масштаба, да жалобы на скуку в жизни человека — пожалуй, состава преступления в них даже при крайнем желании, не сложишь. Отсортированную корреспонденцию князь сложил в ларец, убрал в тот же ящик, откуда вытащил, запер. Из нижнего ящика достал колокольчик, позвонил, велел прислуге растопить небольшую печурку в углу возле окна. Ее труба выходила через стену дома.
В то время, как письма вспыхнули на прощание желтым пламенем, Степан, достав из второго запирающегося ящика дневник, задумчиво его перелистывал. Содержались в нем, наряду с описаниями особо важных душе событий и переживаний, размышления о смысле жизни человека вообще и о своей лично, о любви в ее противоречивости, многообразии проявлений и неизменной ценности, соображения насчет устройства мира и государства в виде оспаривания идей одних философов древности и современности и согласия с другими. Доверял он бумаге и свои предположения относительно перспектив истории. Опасная, очень опасная вещь, даже, закопав ее в лесу, спокойным не будешь. В сложившихся обстоятельствах это неоправданный риск, недопустимый. Жизнь все же важнее размышлений, особенно, если это не только твоя жизнь. Огонь жадно поглощалл желтоватую бумагу дневника в кожаном переплете, а Степан Васильевич думал, что нужно не забыть выгрести потом металлическими скобы из пепла.
В том же ящике лежала еще одна похожая книжица. Только размышления в ней не о духовном, а о материальном — чертежи разных замысловатых механизмов: копии чужих и свои собственные разработки, в основном для кораблей, но кое-что и для дома. Некоторые из них он воплотил, как, например, водопровод с механическим насосом в московском имении. Людям стало проще — отпала нужда бегать с ведрами, достаточно одному у реки качать, а другому дома подставлять посуду. Подъемный механизм, позволяющий на специальной площадке доставлять человека с первого на второй этаж, особенно понравился Наталье. В последнее время занимала Степана конструкция теплового двигателя для лодки, в котором выходящий горячий воздух вращал бы шкив, соединенный с лопастями, заменяющими весла. Вдохновила его на такие изыскания прочитанная еще в Англии работа Севери «Друг рудокопа», в которой описывалась машина, отводящая воду из шахт за счет теплоты. Чертеж почти готов, но даст ли судьба шанс изготовить по нему такую самоходную лодку? В любом случае хорошо, что записывал Степан это не в дневник, а отдельно. Эти записи отправились в ящик.
Покончив с самыми компрометирующими бумагами, принялся Степан Васильевич за свою долго и усердно собираемую библиотеку. Некоторые книги, конечно, достались от родителей, но таких немного. В основном же все нашел и приобрел он сам. Что-то скопировано. Не князем лично, а обученными грамоте дворовыми людьми, но проверялось тщательно им самим. Не по злой ли иронии самые любимые, самые важные книги оказывались и самыми опасными? Например, произведения Вольтера: трагедия «Альзира» и поэмы «Светский человек», «Послание к Урании». Ради них Степан недурно выучил французский — близки были взгляды философа, провозглашавшего ценность и свободу человека. Но увы…