Другие «непростительные» творения: «Утопия» Томаса Мора и «Этика» Спинозы, и некоторые работы Декарта, Бэкона, Локка, Лейбница… других философов Возрождения и Нового времени. Все эти книги совершенно не представлялось возможности купить в России. Часть из них он приобрел в Англии, часть заказывал друзьям из-за границы, и ждал иногда по году. И со всеми этими бесценными сокровищами приходилось проститься.
Пальцы скользили по кожаным переплетам, касались истертого старого тома с трудно уже различимой арабской вязью. Эта книга единственная в его библиотеке пришла не с запада, а с востока. Привезена им из Персидского дипломатического похода. Рубаи Омара Хайяма когда-то поразили яркостью, лаконичностью и точностью в описании жизни. Но чего доброго, узнает кто-либо из властьимущих себя в таких строках:
Я знаю этот вид напыщенных ослов:
Пусты, как барабан, а сколько громких слов!
Они рабы имён. Составь себе лишь имя,
И ползать пред тобой любой из них готов.
С другой стороны писана книга на персидском, кто ее поймет? А если и найдут переводчика, всегда можно отговориться незнанием содержания, что получил ее в подарок от хана (и это правда), а прочесть так и не удосужился.
И «Математические начала натуральной философии» Ньютона не превратишь в доказательства вины перед государством.
«Оставлю», — решает Степан Васильевич и продолжает вандальное дело: не в силах избавиться от ощущения себя как вандала отправляет в печь одну за другой много раз перечитанные книги. Бросает в огонь не раскрывая, словно боясь взглянуть «в глаза» им.
Религиозного содержания и художественные, лирические произведения особой опасности не представляли, так как имелись во многих домах, — они остались на оскудевших полках.
Не покинул свеого места и «Домострой». Подарил Степану Васильевичу эту книгу, не без издевки, двоюродный брат-тезка Степан Иванович Лопухин в то время, когда во всей столице ни для кого уже не осталась тайной неверность Натальи.
“Почитай, полезно”, — мол, может, научишься, как жену воспитывать!
Степан Васильевич прочитал подарок. Указывалось там: «а толко жены… слово или наказание не имет не слушает и не внимает, и не боитца и не творит того, как муж учит ино плетью постегать по вине смотря…». Тщательно предписывалось, как можно бить, а как не следует, дабы не изувечить. Но советы те были противны всему существу Степана, и смысла в принуждении он не находил. Невозможно силой изменить душу человека. Только изломать, уничтожить. Никогда бы он не поступил так с Натальей. Особенно с ней. Ведь она, как у Вольтера, Красота, не требующая доказательств! И она имела право быть такой, какая есть. А страсти — это ветры, надувающие паруса корабля, они его иногда топят, но без них он не может плыть.
*
Стемнело. В Петербурге капитан-поручики Никита Коковинский и Иван Кутузов закончили производить обыски в домах Лопухиных и Бестужевой. Степан Васильевич не хранил важных писем в столице — ни одного подозрительного в его корреспонденции не нашли.
В то же время в Калуге при зажженных свечах страшно уставший, то ли от долгой дороги, то ли от изматывающей работы разрушителя князь Лопухин завершил начатое. С чувством полного опустошения досматривал, как слизывает пламя буквы, испепеляет остатки бумаги, запечатлевшей и хранившей до этого времени творения гениальной человеческой мысли. Конечно, для человечества они не потеряны — сохранятся в других библиотеках, но из жизни Степана Васильевича будто уходила часть озарявшего ее света. А те места, покинутые светом, неизбежно врывалась тьма. Эта тьма — подсказывали жизненный опыт, интуиция и разум — стояла на пороге.
Степан раскрыл старинную иранскую книгу с потертым золотым теснением — все, что он позволил себе сохранить из обширного собрания литературы «для души». Перелистывая страницы, искал он понимания и утешения и нашел:
“От страха смерти я, — поверьте мне, — далёк:
Страшнее жизни, что мне приготовил рок?
Я душу получил на подержанье только
И возвращу её, когда наступит срок” — словно заглядывал через века в мысли князя Лопухина величайший мыслитель Востока и подсказывал:
“Растить в душе побег унынья — преступленье,
Пока не прочтена вся книга наслажденья
Лови же радости и жадно пей вино:
Жизнь коротка, увы! Летят её мгновенья”.
Степан Васильевич и сам не признавал уныния. Размышления о жизни это одно, а бесплодное уныние — другое. Это удел слабых. Он потомок славного древнего рода, он глава своей терпящей бедствие семьи, он не может и не хочет быть слабым.
Князь дождался, пока огонь выполнил свою миссию. Вороша обгоревшие клочки бумаги, помог пламени добраться до каждого. Когда остыл легкий, мелкий пепел, аккуратно вытащил все металлические части переплетов. Не спеша задул Степан Васильевич все свечи, вышел из библиотеки и, заперев по обыкновению дверь, пошел по темной анфиладе. Темнота казалась поначалу кромешной, но для работы мысли внешний свет не нужен.
Глаза однако быстро привыкли к мраку и уже отчетливо различали темные проемы дверей. Из мужской части дома вышел он в переднюю, а из нее в людскую. Со страхом смотрела на барина притихшая прислуга. Чувствовали — творится неладное. Князь отдал почерневшие в огне книжные скобы и замки молодому лакею Антошке:
— Закопай где-нибудь подальше в огороде.
Призвал Савелия — управляющего и, отойдя с ним в отдаленную темную комнату, не вдаваясь в подробности, проинструктировал:
— За мной могут приехать из тайной полиции. Коли так случится и станут расспрашивать, нужно говорить, что барин по приезде занимался счетами и больше ничего не делал. И ни слова о пребывании в библиотеке.
Савелий вытер лицо платком, но расспрашивать ни о чем не решился, побожился все исполнить в точности. Степан Васильевич велел подать ужин и пошел в столовую. Управляющий перекрестился на икону в углу, невидимую в темноте, и заторопился следом.
Пережевывая странно безвкусную пищу, князь думал о том, что завтра до рассвета отъедет в Петербург, а нынче хорошо бы забыть обо всем и выспаться. Совет Омара Хайяма: «жадно пей вино», — вполне уместен, если не принимать его буквально, ибо «жадно пить» русский стал бы совсем не так, как перс, или таджик. Бокал же вина был очень кстати.
Завершив трапезу, Степан Васильевич обрадовал Илью распоряжением о завтрашнем раннем подъеме и ушел в опочивальню, где сумел-таки уснуть, слушая бубнивое роптание камердинера о безжалостной неугомонности барина.
Суетиться, однако, Илье на сей раз особо не пришлось, поскольку с первыми проблесками рассвета въехал в Калугу в черной карете Александр Иванович Шувалов — как сказали бы в наше время, первый зам главы Тайной канцелярии.
========== Часть 2. Глава 19. Очные ставки ==========
— Что думаете, господа? — недоброжелательно и резко спросил Никита Юрьевич, едва чету Лилиенфельд вывели из следственной палаты. Он отер шелковым платочком рот, уперся руками в стол, растопырив в стороны острые локти. Как будто отталкиваясь от стола, поднялся.
— А вы сами, что думаете? — раздраженно ответил вопросом Ушаков, тоже вставая и жестом высылая вон секретаря. Он оказался с другой стороны стола от Трубецкого.
Князь, опираясь одной рукой на стол, указательным пальцем другой потряс в сторону Ушакова. — А я говорил, — трескучим голосом пенял Никита Юрьевич, — говорил! Нечего с ними носиться, как с писаной торбой! В бараний рог их гнуть надо. — Он сжал кулак с желто просвечивающими костяшками. — Давить. Чтоб во всем признались!
— Кабы все так просто! — нервно усмехнулся Лесток. — Вон, все уверены были что, только покажи Ваньке кнут, так признается, в чем тебе угодно. Ан нет! — он шлепнул рукой по столу и подскочил, резво, мячиком. — А мне государыня вычитывала-вычитывала, — он энергично потер себе загривок, — что, мол, без толку на жестокость ее согласие выпросили.