— Ну, хватит! — крикнул Ушаков. — Теперь к делу.
Когда и вторая пытка Ивана Лопухина оказалась такой же безрезультатной, как и первая, великому инквизитору пришла в голову гениальная мысль: устроить ему, только снятому с дыбы, очную ставку с матерью. Должны же они при этом расчувствоваться. И если не Иван, то Наташка непременно добавит что-нибудь интересное к прежним показаниям.
— Мама, помоги мне, — шептал Ваня, глядя в ее сторону, измученный, изможденный, лицо его жалобно кривилось. — Помоги мне, — повторял он, и столько было отчаяния и надежды в его голосе.
— Все будет хорошо, Ванечка, все будет хорошо, — отвечала она горячо, ласково, стараясь не показать ему смятение и боль своего сердца, свое отчаяние. А сама, задыхаясь от запаха крови, отчетливо понимала, что хорошо уже не будет. Все ее существо рвалось к израненному ребенку. Защитить. Не позволить. Метнуться к нему, обнять, прижать голову к груди, закрыть собой…
— Отвечай на вопрос! — Через звук бьющегося в ушах пульса услышала она злобный окрик, резко обернулась к судьям. Табурет качнулся под ней. Три мерзкие рожи. Вскочить на стол, вцепиться в горло сидящему в центре Ушакову… Нет лучше — пальцами в глаза, пусть нестриженные обломавшиеся ногти вонзятся в гадкую, студнеобразную массу, а зубами в нос, в пергаментную щеку. Разорвать. Загрызть…
— Я долго буду ждать?! — произнесла рожа.
— Что вы хотите знать? — глухо отозвалась Наталья, глядя исподлобья.
— Что ты можешь добавить к своим прежним показаниям?
— Ничего. Все, что было, обо всем рассказала… — она была напряжена, как будто одеревенела.
— Так, давай по пунктам: кто еще, помимо названных лиц, бывал в вашей компании? — глядя в опросный лист, спросил Ушаков.
— Больше никто.
— Катерина Черкасская, Марья Наумова, Салтыкова Прасковья?
— Они не в компании… Изредка заезжали, но по знакомству… Никаких… — осторожно подбирая слова отвечала Лопухина, но ее перебил визгливый выкрик Трубецкого:
— А сынок твой говорит, что бывали они у тебя завсегда! Может он врет? Так мы переспросим! — с явной издевкой спросил он и мотнул головой в сторону Ивана.
Наташа посмотрела на сына, он, как и в первый момент, когда увидела его здесь, смотрел в пол и мелко раскачивался, только при этом еще дрожал. По щеке ее стекла слеза.
— Нет, нет, — быстро сказала она слабым голосом, — не надо… Он… — она посмотрела в сторону, сжимая кривящиеся губы, — он правду сказал. — Опустила глаза.
— В разговорах ваших к повреждению чести ее величества кто из них участие принимал? — удовлетворенно продолжал Ушаков.
— Такого ни за кем не помню.
— Так, не помнишь. Но не отрицаешь, что такое могло быть?
Наташа отрицательно помотала опущенной головой.
— Пиши, — обратился Лесток к секретарю, — «не отрицаю».
— О жизни ее величества в Царском селе разговоры вели?
— С ними? — Наташа подняла глаза.
— С ними или с не ними… вели или нет?! — раздраженно переспросил инквизитор.
— С ними нет, а вообще — да… не помню с кем.
— А откуда ты можешь знать, когда сама не бывала там? — строго вопрошал Ушаков.
— Кто-то мне говорил, а кто не помню.
— Опять не помнишь? А ты вспомни! — елейно сказал лейб-медик. — А не то, мы Иванушку поспрашиваем.
Наталья Федоровна скрипнула зубами.
— Да, он-то откуда может это знать? — со стоном обратилась она к судьям.
— Мало ли, — улыбнулся Лесток, — вдруг вспомнит.
Лопухина прикрыла глаза рукой, проглотила слезы.
— Нет. Я вспомнила: от повара Василия, я о том слышала, — еле слышно произнесла она.
— Откуда повара-то знаешь? Он ваш агент? — заинтересованно подключился Никита Юрьевич.
— Какой агент? — выдавила Наталья Федоровна, глаз не поднимая. — Он прежде поваром был у графа Левенвольде. Поэтому и знаю.
— Вот как славно, — как похвалу высказал ей Ушаков. — Сколько нового припомнила. А теперь ты еще подробно расскажешь нам о своем заговоре, кто из высоких чинов в нем участвовал и как ее величество извести хотели.
Наталья сжала в кулаки ткань юбки.
— Не было заговора, — подавшись вперед и глядя перед собой в пол, ответила она.
— Получается, все-таки соврал нам Иван, — сказал Лесток.
Наташа зажмурила глаза и закрыла лицо руками: «Это конец!». Загнали в угол. Выхода нет.
— Нет, не правда! — неожиданно для всех выкрикнул Ваня, который, казалось, не видел, не слышал и не осознавал происходящего. — Я такого не говорил, — сказал он тише испуганно смотрящей на него матери.
— Не говорил?! — с угрозой спросил его Ушаков.
Ваня со страхом посмотрел на него, сжался, обхватил голову дрожащими руками. Но, трясясь и давясь слезами, сильно раскачиваясь взад-вперед, произнес еще несколько раз: — Нет, не говорил. Не говорил… Нет…
— Ошиблись вы, Андрей Иваныч, — дрожащим голосом воскликнула Лопухина, силясь улыбнуться непослушными губами. — Не было заговора!
Судьи переглянулись. Лесток что-то шепотом сказал Ушакову.
— Ну, мы еще вернемся к этому разговору, — мрачно отметил Андрей Иванович и велел увести подсудимых.
========== Часть 2. Глава 20. Есения ==========
Паша, Есения и Федор приехали в лагерь в сумерках. Рассказали Кондрату о поездке, поужинали печеной картошкой и пошли спать. Утром Пашка должен ехать домой, сообщить хозяйке о том, что ее поручение выполнено. Он бы еще пообщался с новыми друзьями, но Федор грубо выпер его из их с Сеней палатки. Поэтому ночевать Пашке пришлось под открытым небом. Долго не мог заснуть. Так много невероятных событий случилось в его, до последнего времени такой незатейливой, однообразной жизни. Пашка думал о том, как заблуждаются люди насчет разбойников. А он, пожалуй, остался бы с этими вольными людьми, если бы дома не ждала его матушка. Смотрел на небо. Зачем господь рассыпал по небу столько огней? Не иначе, как на радость маленьким, грешным людям. Таким, как он — Паша. Чтобы помнили про благодать…
Глаза мальчишки начинали слипаться. Звезды над ним плыли, кружились в хороводе, вроде бы шептали что-то, чего не разобрать. Вдруг яркие огоньки начали лопаться с сухим треском. Как сучья ломаются. И гаснуть одна за другой. Пашка испугался, что наступает конец света, пристальнее стал приглядываться и открыл глаза.
Качались слегка черные ветви деревьев на фоне темно-синего неба, по-прежнему усеянного звездами. Но сухой треск изредка раздавался с разных сторон. Паша оглянулся и обомлел: через лесную чащу на них отовсюду надвигались огни — желтые и страшные. Мальчик собрался с духом и мышью на четвереньках шмыгнул в палатку Федора и Есении.
— Там, огни!.. Повсюду… — задыхаясь крикнул он, тряся кого-то за найденную на ощупь ногу.
В темноте вскинулись, забрыкались, выпутываясь из одеяла. Рука Федора отодвинула полог, в просвете мелькнула его светловолосая голова и голое плечо.
— Облава! — взвизгнула Сеня.
Полог упал.
— Вылезайте с другой стороны и живо в кусты! — крикнул Федька.
— Нет! — воскликнул голос Есении.
— Сказал, живо! — рявкнул Федор. И Паша скорее почувствовал, чем увидел, что в палатке произошло крупное перемещение — это Федя грубо дернул Сеньку и толкнул к противоположной, глухой стороне палатки.
Девушка больше не возражала. Федя уже вылезал наружу, где в мгновение начался дикий шум, состоявший из треска, глухих стуков, брани, воплей и воя. Пашка кинулся к Есении. Они, приподняв край завесы, выползли из палатки, оглянулись. Кругом шла резня, но на них никто внимания не обратил. Пользуясь моментом, девушка и мальчишка, уползли пластунами в тень деревьев, окружавших лагерь и наблюдали за происходившим. Нападавших было не больше, чем разбойников. Но те оказались не готовы отразить нападение. Многих вытаскивали сонными. Кого связывали. Сопротивляющихся кололи ножами и острыми кольями. Раздавались и выстрелы.
— Кто они? Что им нужно? — в ужасе шептал Паша.
— Облава, — сдавленно повторила Сеня.
*
Она искала глазами Федора и никак не находила. Но он неожиданно появился, отделившись от толпы дерущихся, и побежал прямо в направлении своих друзей. Через растрепанные, развевающиеся волосы просвечивал свет множества факелов и костров, в которые превратились палатки.