— Да, жрать не хочет! — гневно ответил караульный. — Не знаешь, где воронку взять?
Опять неразборчивый второй голос и снова первый:
— Такую, как гусей, наталкивают.
Второй, отвечая первому, открыл дверь, и Наталья расслышала конец фразы:
-…сам попробую.
— Наталья Федоровна, — позвал другой охранник. Голос был добрым, вежливым. Но вступать в разговор, а, тем более, есть, все равно, не хотелось. Наташа никак не отреагировала.
— Наталья Федоровна, это я Саша… Зуев. Помните? — шепотом снова позвал ее караульный.
«Саша? Какой Саша? А, тот милый молодой офицер», — не сразу сообразила Лопухина. Она обернулась и посмотрела майору в лицо. Он улыбнулся.
— Вот, слава богу, — сказал он. — Давайте покушаем.
Наташа покачала головой.
— Пожалуйста, пожалейте, хотя бы меня… — настаивал Саша, но не успел договорить.
— А нас кто-нибудь жалел? Сына моего кто-нибудь жалел?! — со злостью и слезами воскликнула Наталья Федоровна.
Майор, вздохнув, помолчал.
— Я понимаю вас, — сказал он и, перехватив гневный взгляд, поспешил заверить: — Да, я могу вас понять, поверьте. У меня отец проходил по делу Волынского, — добавил он после короткой паузы, — и хоть в дружбе с министром и не был, всего лишь перекинулся когда-то с ним парой слов, а расправы не избежал… Но я сейчас не об этом…
— А муж мой избежал, — неожиданно сказала Лопухина задумчиво, — хоть и продолжал у него бывать, когда уже все отвернулись. Понимал, надвигается буря, но не оставил. Дружба, говорил, не на время, а навсегда. — Закусила губу. — Он тоже здесь? — скорее утвердительно сказала, чем спросила.
Саша кивнул.
— Так вот, я о чем хотел сказать. Не сочтите за бессердечие, но я, все же, попрошу вас поесть. Голоданием вы сыну не поможете, а меня под монастырь подведете. Потому что кормить вас, как гуся, я не смогу… и не позволю. И размыслите, разве лучше будет вашим близким от того, что вы себя голодом заморите? Нет, нет, не перебивайте. Я хочу сказать, что следствие рано или поздно закончится, и тогда вам будет важно, чтобы вы все остались живы.
Наташа страдальчески оглянулась вокруг: та же камера, но лежит она не на голой скамье, а на бугристом матраце, по-видимому, с соломой внутри, и такая же подушка под головой, да наброшено сверху тонкое, колючее шерстяное одеяло. Рядом со скамьей стул, и на нем пузырек с какой-то микстурой и миска каши. «Какая забота», — горько усмехнулась она про себя.
— Хорошо я буду есть, но и вы не сочтите за дерзость мою просьбу… — Саша внимательно смотрел ей в глаза, лицо его не выражало протеста. — Я хочу знать, что происходит с моим сыном и мужем, — быстро и твердо сказала Наталья. — Иначе я просто не смогу есть.
Офицер покрутил головой, глядя себе под ноги, потер лоб, снова обратил глаза к узнице.
— Пусть будет так. Это запрещено, и, если кому-то станет о том известно, мне не сносить головы, но я надеюсь на ваше благородство.
Наталья, приподнявшись на локте, схватила его за рукав.
— Сашенька, я клянусь, что никогда и никто не узнает… и… дайте мне слово офицера, что не станете меня обманывать, — сказала она жарким шепотом, — какой бы… горькой не была правда.
Он был серьезен:
— Хорошо, я даю слово, хотя в этом и нет необходимости: не люблю лгать.
Наталья изучающе вглядывалась в его глаза. Такое рассматривание вызывает чувство неловкости у любого человека и противоречит правилам этикета. Саша улыбнулся несколько смущенно, но взгляда не отвел.
— Ну, как, можно мне верить? Надписи «лгун» на моем лице нет?
Наташа, словно очнувшись, поспешно отвернулась.
— Да, извините, я задумалась… — растерянно произнесла она.
Спустив ноги со скамьи, женщина села. Вид ее был жалок: волосы растрепаны, грустный взгляд больших глаз, окруженных нездоровой чернотой, измятая, грязная одежда. Сашу вдруг захлестнуло чувство стыда, не понятно за что. Стараясь отогнать наваждение и скрыть его от узницы, он напомнил, что пора есть кашу. Договор был заключен. Наташа, кивнув, взяла чашку.
*
Казематы Тайной канцелярии — каменные мешки в подземельях Петропавловской крепости. Даже в камерах, примыкающих к наружной стене и имеющих узкие окошки под потолком, заключенные сходили с ума от давящей тесноты помещения, от пустоты времени, когда отравленные отсутствием смысла или хоть каких-то перемен минуты и часы были равны по длительности, а дни и ночи сливались в единую бесформенную глыбу. Единственным средством, позволяющим сохранить человеческое лицо, могло стать упорядочение скудной жизни. Как можно упорядочить пустоту? На этот вопрос графиня Бестужева дала ответ в первый же день заточения. Решение простое: нужно придумать себе, как можно, больше занятий. Это нелегко, когда нет ни книг, ни бумаги с пером, ни рукоделия. Но кое-что все-таки есть. Есть кадка с водой — можно умываться, мыть руки. Есть гребень и заколки для волос — можно делать прическу. Есть два метра пола и нары — можно делать гимнастику. В конце концов, есть стены — на них, если станет невмоготу, можно что-нибудь нацарапать. Важно помнить — каждое дело драгоценно, и выполнять его медленно, тщательно, извлекая все скрытое в нем удовольствие.
Но главное в другом. Может быть, кто-то и думает, что у нее — узницы — отняли почти все. Однако с ней ее душа, вобравшая и впитавшая в себя весь мир, когда-либо видимый. Когда-нибудь — вскорости или нет — перестанет существовать, истлеет и станет прахом ее тело, но не может исчезнуть душа, как не может быть остановлена мысль. Человек мыслит всегда: наяву, во сне, в беспамятстве.
Анна Гавриловна тяжело переносила беременности, все четыре. И ей часто случалось впадать в обморок. Но и тогда мысль не прекращалась — она это чувствовала, хоть и не могла ничего припомнить. Возможно, там мелькали только образы, не облеченные в слова. Но они были. Сомнений нет, душа ее останется и после смерти. Вот только останется ли она обособленной или сольется в единое облако с другими? Ведь это тело — земная оболочка — стремится к обособлению, делит все на свое и чужое. Душа же ищет понимания, гармонии, единства. А может быть, души людей, завершивших земной путь, объединяются с Создателем? Тогда станут понятными все перипетии бытия, в том числе, и земного.
Какой разной была до сих пор ее жизнь. Много счастья: родиться в знатной семье у любящих родителей, выйти замуж за яркого, сильного Пашу Ягужинского, родить детей. И горя немало. Потери близких, отнятых смертью и политикой. И сколько суеты: стремление к радости, благополучию. В этом стремлении, не преступила ли она черту, за которую заступать нельзя.
Взять хоть их брак с Пашей. Он начал оказывать ей знаки внимания, еще не развенчавшись с первой женой. Несчастная Анечка Хитрово. Не ее вина в том, что стала она безумна. Ухаживания Павла Анна Гавриловна отвергла, но мотивировала это тем, что он женат. Понимала ли она, что подталкивает его к разводу? Положа руку на сердце — да! И более того, что лукавить самой себе, желала этого. Желала счастья себе, ценой страданий другой, и без того несчастной женщины. Не за этот ли грех, запоздало наказывает ее судьба? Впрочем, разве остался бы Паша рядом с первой женой, если бы она — Анна Головкина — лишила его всякой надежды на взаимность? Вряд ли. Тогда в чем ее вина? Только в ожидании счастья? Но разве господь не завещал людям быть счастливыми? И не стала ли она благом для той же Аннушки Хитрово, заменив ее детям мать?
Со вторым браком тоже не все гладко. Как ни крути, а обратила она внимание на Мишу Бестужева, давно робко влюбленного в нее, только с мыслью об облегчении участи братишки. Думала, пофлиртует, добудет помилование для брата и легонько отвадит Михайлу Петровича от себя. И ведь ни разу совесть не встрепенулась от такой игры с чужими чувствами. К счастью для Бестужева и для самой Анны Гавриловны, робкая нежность Михаила Петровича разбудила в ее сердце огонек, угасший со смертью Паши. И снова улыбалось солнце, и музыка играла в душе. Недолго. Теперь бы не утащить его, милого, доброго, за собой в разверзшуюся под ногами пропасть.