Никаких новых показаний судьи не добились.
— Ни к чему нам, чтоб она сейчас умом тронулась, — сказал Лесток, и кнут в ход не пустили.
Привели к допросу с пристрастием Бестужеву. И снова ничего для себя полезного не получили.
А прусский посланник в Петербурге Мардефельд на следующий день писал письмо своему господину и с негодованием сообщал:
«Русские творят страшные зверства в связи с делом Лопухиных. Офицеры, караулившие арестантов в крепости, рассказывали, что их подвергли невероятным мучениям. Говорят даже, что Бестужева умерла под кнутом».
*
Анна Гавриловна очнулась в камере. Пробуждение оказалось мучительным. Но присутствовала в характере графини одна особенность: обладая легким покладистым нравом, чувствительная и беспечно-веселая в обычной жизни, в критических ситуациях она внутренне подбиралась, становилась сдержанной и твердой. Она и на дыбе, превозмогая адскую боль, смогла остаться рассудительной и логичной в ответах. Не сдержалась Анна только в том, что позволила себе выразить чувства:
— Ваша жестокость не будет оправдана, — сказала она, глядя в глаза Лестоку. — Я не стану возводить напраслину на себя и других.
Лесток удивленно поймал себя на том, что не знает, куда пристроить взгляд, но быстро погасил глупое смущение.
— Вы сами, сами нас к этому принуждаете, — он изобразил сожаление холеным лицом, — если бы вы не упорствовали в своем запирательстве! Повинитесь. Этим вы облегчите себе участь.
Бестужева молчала.
— А не кажется ли вам, что она не прониклась изумлением ко всей ситуации?! — сумбурно выкрикнул Трубецкой, с рвением глядя то на Ушакова, который до этого углубленно изучал листы дела, то на Лестока.
Подсудимая являлась родной сестрой покойной жене Никиты Юрьевича, что его сильно заботило: не дай бог, заподозрят в сочувствии!
Коллеги его услышали.
— Возможно, ее собственной тяжести недостаточно, — шепнул Лесток Ушакову. Тот подал знак.
К ногам Анны привязали тяжелое бревно. С сухим треском разорвались, не выдержав нагрузки, связки левого плеча. Женщина потеряла сознание. Палач отнес ее в камеру без чувств.
У караульных и до этого от женских криков ныло под ребрами. А тут и вовсе сложилось впечатление о смерти подсудимой под пыткой. Так и родились слухи, о которых писал своему королю посланник Мардефельд.
Но Анна Гавриловна не умерла. Теперь она с трудом села на лавке. Левая рука висела, как плеть. Не только шевелить ею стало невозможно, любые, даже пассивные перемещения причиняли невыносимую боль.
«Нужно что-то делать», — подумала Бестужева. Она наклонилась. Правой, хоть и ограниченно, но все же, действующей рукой и зубами оторвала полоску ткани от подола нижней юбки. Завязала края в узел, в получившийся хомут продела больную руку, оттянув его кверху, просунула голову. Так, подвешенная на шее, рука была менее подвижна, но все еще недостаточно. Оторвав еще один длинный лоскут, Аня обмотала его вокруг себя, предварительно расстелив на нарах. С третьей или четвертой попытки удалось завязать и стянуть повязку, прижимающую руку к телу.
Уперевшись лбом в холодноую стену, она тяжело дышала, как после долгого бега.
«Теперь нужно отдохнуть», — подумала она, медленно опускаясь на гнилые доски. Но, полежав немного, снова, стиснув зубы, встала, подошла к кадке с водой, намочила тонкий, уже довольно грязный платочек и приложила к поврежденному суставу. Так, ей удалось заснуть. Она понимала — силы еще понадобятся.
========== Часть 2. Глава 23. Суд ==========
Ушаков уже давно был страшно утомлен всем этим «делом Ботта». Тяготило не столько то, что обвиняемые были невиновны, сколько их совершенная безопасность, безвредность. А тех, в кого метили, так и не зацепили. И нет куража, радости в работе нет.
— А что, Герман Иваныч, — предложил он на исходе дня Лестоку, — может, хватит нам топтаться в этом деле. Показания, конечно, не совсем те, что надо, но если подать их в нужном виде…. Кое-кто, если не эшафот, так подальше от Петербурга точно уберется….
Лесток долго не отвечал. Ходил перед Ушаковым из угла в угол кабинета в верхнем этаже.
— Как же это… как же… — Сокрушенно он держался за подбородок. Но вдруг остановился, повернулся решительно. — Будь по-твоему, Андрей Иваныч, попробуем, — согласился он и неожиданно, глядя на сухие, синюшные губы Ушакова, подумал, что великий инквизитор скоро покинет свое ведомство. И не только его. — Завтра соберем комиссию. Будем заканчивать, — добавил медик.
*
Уже на следующий день организовали генеральное собрание Сената для вынесения приговора. Собрались влиятельные мужи. Камзолы расписаны искусно золотом и серебром, камни драгоценные нашиты. Как на бал! Разговоры, однако, не праздничные, серьезные: злейших врагов государства судить собрались.
Ушаков долго зачитывал доказательства преступления. Потом встал Лесток. Лицо каменное, суровое. Окинул всех строгим взглядом. У чиновников волосы под париками зашевелились.
— Преступники эти на святое замахнулись, тяжелейшее злодеяние из всех замыслили — цареубийство! И, сдается мне, в лютой злобе своей, — повышая голос, он сверлил бесстрастное лицо согласно кивающего ему Алексея Бестужева, — не выдали они всех подельников! — он сделал паузу, но вице-канцлер ни лицом не дрогнул, ни заерзал, ни глаз не опустил. — Потому наша задача — наказать их примерно! Чтоб никому повадно не было! — Лесток впечатал кулак в столешницу, вмятины образовались в лакированном дереве от алмазных, изумрудных, рубиновых перстней. — Что думаете, господа? — сбавляя тон, вежливо спросил он и, откинув полы, сел в кресло.
— Смертию их казнить! — нахмурившись, сказал Замятнин.
— Это даже не обсуждается! — воскликнул Трубецкой. — Вопрос в том, какой должна быть им смерть? — Он в гневе тряс головой, пена летела с губ. Вытер их желтыми пальцами.
— Думаю, главные заговорщики заслуживают четвертования, — решительно заявил сенатор Новосильцев.
— Им и колесования мало! — крикнул Гессен-Гомбургский.
— Языки им пред тем вырвать.
— Прошу не понять меня превратно, — осторожно попробовал возразить Голицын, — но, учитывая, что главные заговорщики — женщины… — он окинул присутствующих взглядом, ища поддержки. — Законодательство ведь не предусматривает подобного случая. Не стоит ли, смягчить наказание и, скажем, обезглавить их. — Он уже сожалел о своем порыве. — Ведь они не успели учинить никакого насилия.
— Неимение письменного закона не может служить основанием для смягчения наказания! — взвился со своего места яростный Гессен-Гомбургский. — А кнут и колесование в подо-обном слу-ча-е, — он, будто дразнясь, покрутил головой, — должны считаться самыми легкими казнями.
— Истинная правда, — поддержал Никита Юрьевич.
Так и порешили. Поспорили еще об указании маркиза Ботта в приговоре. Лесток и Трубецкой требовали напрямую назвать его злодеем, другие опасались разрыва между державами. Победу одержали ревнители неприкосновенности внутренних интересов государства. Ботту назвали-таки преступником. Быстро состряпали бумагу.
— Есть ли среди присутствующих несогласные с сим решением? — елейно поинтересовался довольный Лесток.
Рвущихся на эшафот не нашлось.
Бумагу подписали все. И в числе первых Алексей Бестужев. А также одобрили сентенцию трое высокопоставленных представителей духовенства: троицкий архимандрит Кирилл, суздальский епископ Симон, псковский епископ Стефан.
*
Не легки раздумья государя, подписывающего приговор преступникам. Мерцает пламя множества свечей в золотом орнаменте тесненных обоев, подрагивает лист бумаги, подписанный министрами, сенаторами, священниками. Единодушно требуют они жесточайшей кары преступникам государевым. Как и положено честным и благородным слугам ее величества, до крайности возмущены судьи крамольными речами и желаниями осужденных. Вина их не вызывает сомнений: поносить величайшую особу могли они, только замыслив переворот. За это главных заговорщиков суд приговорил к колесованию, перед которым следовало вырвать им языки.