Лесток, получив указание государыни, развел руками:
— Не достойны они такой милости, ваше величество.
Но Елизавета непреклонна: смертной казни она не желает. Хирург поджал губы, задумался, потом оживился снова.
— Но языки-то их, изрыгавшие на вашу величайшую особу ругательства и прочие поносительные слова, должны быть вырваны, — с негодованием заявил он.
— Ах, Герман, ты прав, конечно, — страдальчески сморщилась Елизавета, — но это такая жестокость, я не могу этого написать, — ладонью прикрыла она глаза.
— Позвольте, я сам это напишу, рука моя не дрогнет, когда о возмездии за вашу честь необходимо… Хотя для главных заговорщиков, — не отступался медик.
— Что ж, будь по-твоему, — отвернулась Елизавета от поборника своих интересов, — но я этого не выдержу, я… — она замахала рукой перед своим лицом, — я уеду. Куда-нибудь. Без меня!
Императрица расстроенная удалилась в свои апартаменты. А Лесток лихо подмахнул через галочку дополнение к экзекуции Лопухиных и Бестужевой: «урезать языки», — и веселый отправился в совет.
========== Часть 2. Глава 24. Расправа ==========
Комментарий к Часть 2. Глава 24. Расправа
Осторожно! В тексте присутствуют описания особо жестоких сцен.
Серый, бесцветный день тихо покинул узкое пространство камеры, незаметно вползла бесцветно-черная ночь. Теперь на смену не спешило такое же безразличное утро. Наталья лежала на жестком, свалявшемся соломенном матраце. Не сон и не явь, и не бред.
Физическая боль принесла ей странное облегчение душевных мук. Раньше неотступно терзали мысли о судьбе близких, о неиспользованных возможностях, о несправедливости. Теперь она могла просто неподвижно лежать, глядя в одну точку из-под полуопущенных век, и не думать ни о чем. Как будто ощущения в растянутых суставных связках, сухожилиях и мышцах заполняли все сознание, не оставляя места другим чувствам. Поначалу такое состояние длилось сутки напролет. Заходил Саша. Что-то говорил ей. Она, кажется, отвечала.
— Вам очень плохо? — участливо спросил он.
«Мне очень хорошо!» — с сарказмом подумала она и расхохоталась… или разрыдалась. Она и сама не знала. Истерическая вспышка была недолгой, пару секунд. Потом снова все поблекло. Когда вновь наступило прояснение, она обнаружила, что осталась в камере одна.
Постепенно физическое состояние улучшалось. Одновременно возвращались муки душевные. Первыми вернулись отчаяние и страх. Они накатывали волнами, овладевали на время разумом, но потом, к счастью, отпускали, уступая место апатии.
Наташа вдруг обратила внимание, что у двери уже нет караульного. «Значит, больше не нужна», — она не разобралась, испугало или обнадежило ее это открытие.
— Скоро все кончится? — почти без вопросительной интонации сказала она Саше при следующей встрече.
— Да, — майор отвел взгляд. — Но Елизавета дала обет… — с жаром добавил он.
Наталья кивнула, усмехнувшись уголком рта.
— Спасибо тебе, Сашенька. За все. Ты иди, — она устремила взгляд к низкому тяжелому небу за железными прутьями. За спиной закрылась дверь, скрипнул засов.
Как ни старалась, Наташа не могла найти в раздумьях утешения, они только ранили. Поэтому старалась, как можно, дольше удерживать состояние тупой бесчувственности.
Наступило утро 31 августа.
Услышав знакомое лязганье и скрип, Наталья постаралась отмахнуться от него. Но на сей раз вместо еды караульный принес чистую одежду.
— Переодевайся, — приказал он и вышел.
«Вот и все», — догадка в первый момент даже обрадовала — хищные когти скоро выпустят добычу. Но потом стало страшно. Жутко страшно. Страшно до дрожи. Она вскочила, смерила тюремный прямоугольник быстрыми шагами. Кинулась переодеваться. Движения стали размашистыми, неловкими. Судорожно смотала в узел волосы, спрятала под чепец.
Какие мучительные минуты. Она тщетно пыталась совладать с чувствами, успокоиться.
«Почему не идут? Скорее бы. Хоть бы увидеть Сашу, спросить». Но майор не появлялся.
*
Эшафот воздвигли на берегу канала у здания двенадцати коллегий. Обтянули черным сукном деревянные борта, расстелили красный ковер — экзекуция знатных особ должна проводиться с лоском. Театр!
Народ спешил увидеть представление. С раннего утра на площади не протолкнуться. Находчивые смельчаки облюбовали отличные места на крышах ближних домов.
Вот уже и хозяева эшафота на месте, разложили кнуты и щипцы. Публика в нетерпении возбужденно шумит. Интересно. И страшно. И холодно. Но влечет как магнитом.
Их вывели из крепости ярким утром. Свет больно ударил по привыкшим к темноте глазам. Большое косматое облако, сжалившись, закрыло солнце рукавом. Иван качнулся к родителям.
— Матушка, — тихо и сипло прозвучал его голос.
— А-ну, цыц! — грозно осек его охранник. — Не сметь разговаривать!
Наташа ободряюще моргнула сыну обоими глазами: “Все будет хорошо”, — попыталась улыбнуться. Улыбка вышла жалкая, неуверенная, и Лопухина поспешила отвернуться от сына. Шипами кололи вопросы: «Что нас ждет? Что будет с детьми?» Много других «что?». Она встретилась глазами с мужем. Теперь уже он, как мог, старался взглядом успокоить ее. И с Бестужевой: «Аннушка, прости меня», — слезы навернулись на глаза. Аня улыбнулась ласково, сочувственно изогнув брови: — «Не на тебе вина».
Ввели на лодки. Охрана расселась на скамьи вдоль бортов, осужденных оставили стоять. Длинным шестом оттолкнули лодку от берега, гребцы налегли на весла. Легкая рябь на воде, тихие всплески, свежий, прохладный утренний воздух. И этот ветер, задевая тонкие вуальки памяти, хранящей восторги детства и юности, стремится наполнить легкие, ворваться в душу и овеять ее прозрачным, желтовато-зеленым и зеленовато-голубым. И в другой раз вздохнулось бы полной грудью, упоенно, слегка пьянея, забилось бы сердце… Но нынче не так: чистый и легкий поток ударяется о мышечный спазм и плотный заслон тревоги и выплескивается назад. И от того еще горестнее: не для них нынче природная благодать. Предательски щиплет в носу.
«Не паниковать, только не поддаваться страху. Им не удалось заставить нас оговорить себя, повиниться в тяжких… — рука непроизвольно потянулась к занывшему плечу, — не могут же за одни только пересуды, надежды… Но, после того, что уже было… — сжимаются зубы, — нужно готовиться к худшему. Елизавета дала обет. Значит худшее — кнут».
В который раз Наталья выстраивала одну и ту же логическую цепочку, и в который раз: «За что?! Нет!» — ныло и сжималось внутри.
«Если и можно наши разговоры назвать преступлением, то оно ничтожно. Приговор не должен быть столь жестоким. Приговор! За что? Немыслимо. Глупо. Как страшный сон, но слишком долгий, невозможный. Больно! Во сне не бывает так больно. Давно бы проснулась. Нет, все наяву. Почему, Господи? Пощади», — глаза к верху. Держаться.
«Почему не объявили заранее. Ведь легче, если б заранее знать. На это-то мы имеем право! А может — помилование? — воздушная, легкая мысль! — И хотят напоследок подержать в страхе!».
Но не к добру пристально осматривают их гвардейцы и отводят взгляд, едва кто попытается его перехватить.
«Нет, нет, нельзя обнадеживать себя, вдруг не так, тогда слишком ужасно. Настроиться, настроиться на худшее. Что может быть в худшем случае? Кнут… Но его не пускали в ход даже для Остермана, Миниха, Рейнгольда… Рейнгольд, ты представить себе не можешь, — зажмурила глаза, самой себе отрицательно качнув головой. — Так, что же все-таки? — В пору выть по-собачьи. — Ладно, что бы ни было! Переживем! Даже, если кнут, — стиснула кулаки, что есть силы, — С матушкой… с матушкой это было… Говорят, снаряд в одну воронку дважды не падает, — Лопухина иронически рассмеялась в своих мыслях. — Только не в России! В России бывает все! Матушку обвинили во взяткоимстве, на самом же деле, не препятствовала любви дяди Виллима (Бедный дядюшка!) и императрицы Екатерины. Как будто, можно остановить любовь! Екатерина тогда уже на следующий год вернула матушку из ссылки. Кто бы мог подумать, что ее дочь… Взъелась на меня с самого детства, и вот отводит душу, куражится! Господи, ведь ты видишь, все видишь!»