Анна Гавриловна казалась спокойно-усталой. На душе же тоска. «Оттолкнуть охранника, спрыгнуть со ступеней и бежать, бежать отсюда без оглядки!» — мелькнула в голове детская, отчаянно ищущая спасения мысль. Но Анна Бестужева, дочь вице-канцлера Головкина, вдова любимца Петра I Павла Ягужинского, жена обер-гофмаршала Михаила Бестужева, была не девочкой, а взрослой, рассудительной женщиной, к тому же, настолько выдержанной, насколько и сама никогда от себя не ожидала.
Поднявшись на залитый кровью эшафот к палачу, она открыто, с обреченным спокойствием посмотрела ему в глаза. Он был зол, от него шел отчетливый запах пота и алкоголя. Но, встретившись взглядом с большими, карими глазами жертвы, в которых не было ни ненависти, ни мольбы, ни даже явного страха, а только вопрос: «Кто ты? Ведь человек, не зверь?» — вдруг смутился, отвернулся в сторону и снова искоса, исподлобья, с непривычным чувством неуверенности посмотрел на Бестужеву. Она сняла с себя золотой, сверкающий бриллиантами крест, протянула ему.
— Это вам, — ее голос был ровным и грустным, со вздохом. Так обычно говорят, передавая нечто ценное тому, кому доверяют.
Рука ее не дрожала. Дрогнула рука опытного заплечного мастера. Загнанные в отдаленные ниши души его, казавшиеся давно забытыми чувства стеснили грудь. «Закончить все побыстрее, прийти домой и залить вином, прогнать от себя то, с чем невозможно жить…»
За все время экзекуции он больше не посмел взглянуть в эти глаза. Но кнут ложился на спину мягко, едва рассекая кожу. Захватывая в щипцы краешек ее языка, палач мысленно молил: «Только не дергайся и не кричи. Ради бога, не кричи!».
Анна Гавриловна не кричала.
В дальнейшем в тот день работа заплечного мастера как-то не пошла. Ни при наказании сдержанного, терпеливого Степана Васильевича, ни его в голос рыдающего сына, ни других приговоренных к экзекуции, палач не проявлял должного усердия.
Экзекуция близилась к завершению. На эшафоте получал свою долю кнутов Александр Зыбин. Среди толпящегося люда шустро проталкивался торговец пирожками.
— Пирожочки, пирожочки, с пылу, с жару, — звонко выкрикивал он, — с мяском, с картошечкой, с капусткой, с грибочками. Кто желает? Пирожочки! — был он веселый и расторопный. Чистый фартук и белые нарукавники внушали доверие.
— А-ну, иди сюда, — позвал его из открытой кареты хорошо одетый вельможа. — Почем пирожки?
— По гривеннику любой, ваше благородие, — поклонился лоточник.
Вельможа купил пару пирожков, один протянул своему молодому спутнику, похоже, сыну. Юноша откусил пирожок и скривился, пережевывая тесто с обжаренным луком.
— Пирожки с мясом, — хмыкнул он. — Да, в них мяса столько же, сколько правды в этом «лопухинском деле»!
— А ты помалкивай! — грубо одернул его отец. — А то, не ровен час, — он ткнул белым пальцем, — сам угодишь в такой вот пирожок.
*
Когда к Наталье вернулось сознание и способность, сквозь застилавшую глаза пелену, различать окружающее, она обнаружила, что лежит на телеге, которая, со скрипом раскачиваясь, медленно куда-то движется. Чья-то рука с нежностью провела по ее волосам. Какое странное и неожиданное ощущение. «Может все-таки — все сон? Или я уже умерла, и это ангел пришел за мной и погладил своим крылом? Но мог ли господь принять после всего, что из-за глупости моей произошло?».
Она повернула голову. Муж. Лицо бледно-серое, черные круги под ласковыми карими глазами, седые влажные волосы прилипли ко лбу и вискам. Она хотела спросить у него, куда их везут, что с сыном, еще что-то, но не смогла. Оскальзываясь, с трудом удержалась на краю обрыва, с которого, грохоча, срывались тяжелые камни, норовя увлечь ее вниз, туда, где, как зыбучий песок, распростер свои мягкие, удушливые объятия обморок. Сжав зубы, с помощью Степана Наташа села, прижалась лбом к его плечу. «Вот на что они обрекли нас: неужели, я больше никогда не смогу ничего спросить, никогда не смогу ничего сказать. Никогда — какое страшное слово», — сдавленно сглотнула. Нет, плакать она не станет. Раздражала насквозь промокшая, бесполезная повязка. Наташа со стоном вытащила ее изо рта, стянула через голову и отбросила, стараясь не смотреть.
*
В сенате служащие собрались у окон. Вот-вот должны были провезти осужденных с места казни. Все собравшиеся чувствовали некоторое облегчение. Каждый думал: «Все. «Лопухинское дело» близится к завершению. Вроде бы пронесло и страшные жернова тайной канцелярии на сей раз не зацепили».
Но все же еще не конец, еще продолжаются допросы второстепенных лиц, и никому не помешает подстраховаться. Поэтому с большим энтузиазмом ведуться разговоры о том, как все осуждают преступников и одобряют государыню, и как восхищаются ее добротой и милосердием, заменившим смертную казнь наказанием.
— Смотрите, везут, — воскликнул Лялин — молоденький писарь, и припал к стеклу.
— Ничего — живехонькие все, а некоторые, я слышал, говорили, что наказание очень сурово и многим его не перенести.
— Да, что им-ворам станется.
— А Ванька-то, глядите, ревет, — Тушин показал пальцем на съежившегося, всхлипывающего Ивана Лопухина, — И куда спесь делась, прямо как побитый подпесок.
— А Наташка-то, Наташка, прижалась к Степке. Давно ли послания любовничку пересылала.
От такой темы для разговора все еще больше оживились.
— Степан-то как был размазней, так и остался. Она ж ради Левенвольда своего всю кашу заварила и его туда затянула. Другой бы на его месте хорошую бы взбучку устроил, а этот еще и, вишь, обнимает кошку.
— Вы полагаете, Лопухин — лишь жертва козней жены, но как можно? Она, конечно, главная виновница, но и он не агнец, иначе не участвовал бы в заговоре.
За разговором сенаторы с любопытством разглядывали искалеченных людей, показывали пальцами, смеялись.
Лопухина, боковым зрением скользя по проплывающим мимо зданиям, вдруг заметила их оживленные лица в окнах Сената. Она обратила лицо в их сторону, наклонилась вперед, как будто пристально вглядываясь. Ее бледные губы медленно растянулись, задрожали, влагой заблестели глаза. «Вы потешаетесь? Безвинно истязав нас, вы веселитесь!?» А потом она выдохнула, плюнула в их сторону кровью, собравшейся во рту. Плюнула без оглядки на возможные последствия (мучайте дальше, если хотите, нелюди), презрев ту муку, которую неизбежно причинило ей это движение, и со стоном спрятала лицо на груди Степана.
Любопытствующие явно не ожидали такого выпада. Оторопев, они оборвали пересуды на полуслове. Никто не мог найти подходящих слов для выражения возникшего кавардака в мыслях и чувствах. Наконец писарь Тушин каким-то вялым голосом произнес:
— Ишь, шавка, ей бы хвост поджать, да скулить, а не огрызаться.
— Одна-ако, — округлив глаза, протянул важный сенатор в коричневом с золотом камзоле. Желание судачить пропало. Тем временем печальный кортеж повозок скрылся за поворотом.
*
Страшная дикая правда змеей вползала в дома тех, кого смерч не затянул в свое нутро, но, пролетая, рванул клочья из душ.
В бесконечно длинной ночи и тягостном, невероятно растянутом утре Петр Федорович Балк жил одной только мыслью, что участь его любимой сестры будет смягчена в последний момент. Эффектно, как любит Елизавета. Ведь быть не может, чтобы с женщиной обошлись настолько жестоко, грязно. С женщиной из высшего общества. С женщиной, которой все восхищались, включая и тех, кто вынес ей приговор. Неужели, не остановит их, если не совесть, не жалость, то хотя бы стыд?
С надеждой и страхом он ждал, когда вернутся люди, посланные на площадь к месту казни.
— Что? — пропавшим голосом просипел он, уже обо всем догадавшись по лицу камердинера.
— Приговор исполнили, — еле слышно ответил Генрих, с жалостью глядя на Петра Федоровича. — Но Наталья Федоровна жива, — постарался он сгладить удар.
Но Петр его не услышал. Он не выдержал переживаний. Душевная боль стала физической и пронзила грудь. Вошла под грудиной и вышла под левой лопаткой. Выжгла изнутри грудную клетку. Петр Федорович скорчился пополам и упал на толстый персидский ковер.