Потом — эшафот.
«Не вспоминать!»
Дорога. Постоялый двор. Дети. Слова конвойных…
“Неужели все сначала?!”
Реальность, скорчив гримасу, перевернулась и обратилась назойливым, неотступным, бесконечным наваждением: дети стояли у эшафота, на котором лежал вниз лицом Ванечка. Палач ждал их наверху. Конвойные в богатых одеждах тянули их к ступеням, а Наташа старалась удержать.
Утром она проснулась. Наваждение исчезло, но тревога осталась. Наташа с ужасом ждала новостей из Петербурга. Шли дни. Но никто оттуда не приезжал. Они же отправились в ссылку без промедлений.
*
Уже на следующий день, 1 сентября тронулись в путь и к вечеру стали на берегу Невы. Ночевать предстояло в Шлиссельбургской крепости. Знаменитый Орешек, отвоеванный Петром у шведов — маленький остров посреди Невы, превращенный в крепость. Двумя мысами врезался он в темную воду, возвышались на тех местах стражники-башни. В одной из них, названной Государевой, маленькая кованая дверь — вход в крепость. В стенах — Секретный дом — тюрьма.
Путешествие по России, даже если это дорога по казенным домам, дело хлопотное. Бегал начальник конвоя, суетился, искал лодочника. А нет его. Босоногий мальчишка сказал, что, должно, спит где-то.
Пока конвой хлопочет, осужденным позволили выйти из карет — тоже превеликая царская милость ехать в ссылку в карете, — хоть облезлая, дырявая местами и неотапливаемая, а все же не открытая всем ветрам и дождям телега. Вышли. Смотрели на свинцовое, наполненное слезами небо, на гордых и свободных чаек, с пронзительными криками носящихся над отливающей сталью водой, на сильных острых крыльях. Гордо и вольно несла Нева свои стылые воды к богатому и суровому морю.
Стоять тяжело и холодно. Наташа вернулась в карету. Из открытой дверцы смотрела на отблески заходящего солнца на стенах башен. Строгая, сдержанная красота. Наташа старалась сосредоточиться на приятном, насладиться свежестью воздуха, почувствовать все оттенки его морского запаха и отвлечься от навязчивого металлического привкуса крови.
Нашли лодочника, обругали, настращали. Спешно погрузились. Кареты и телеги оставили на берегу. А всю поклажу, опасаясь воровства, пришлось тащить с собой, чтобы утром перевозить обратно. Лодки оказались худыми, все промокло. Все намочили ноги. Конвоиры чертыхаясь бранили лодочника. Обещали обо всем отписать в Петербург, самому Ушакову. Лодочник кидался в ноги:
— Не сгубите!
Зашли в крепость. Арестованных развели по камерам. Убого, холодно, но все-таки не Петропавловка. Камеры просторнее, большие окна не под потолком — низко, в них можно смотреть. А главное разместили их опять не по одному, а по двое. Да и не заперли. Разрешалось выходить из камер, но не из здания.
Прислуга забегала вокруг господ. В ссылку поехали самые преданные из дворовых. Взгляд Натальи Федоровны опять зацепился за лицо темноволосой красавицы. На этот раз она уже осознанно удивилась присутствию среди ее прислуги незнакомой девушки, к тому же, своим независимым, гордым взглядом так не похожей на крепостную.
— Это Есения, — заметив ее удивление, зашетала Агафья. — Она из вольных людей. — Наташа округлила глаза. — Но ее жениха казнили. Ее тоже искали. Вот она и напросилась ехать с нами.
— Я буду честно служить, не подумайте чего плохого, — Есения приложила руку к груди и бросила тревожный взгляд на Степу. — Не выдавайте!
«Теперь с нами еще и беглая разбойница. А впрочем, еще один символ оборотной стороны жизни. — Княгиня неопределенно чуть повела плечами: — Оставайся».
В первые минуты она обеспокоилась было мыслью о том, не обнаружат ли подмену. И как бы не случилось из-за этого беды. Но, во-первых, вероятность того, что станут выяснять происхождение слуг, ничтожна, а выдать ее — значило выдать и детей, которые привезли ее с собой. А, во-вторых, укрыть беглую преступницу — это, равносильно, показать через руку стервятникам! Не ждали такого? Думали: растоптали, уничтожили? А вот, получите! И ведь обвели под самым носом, на глазах конвоя! Это приятно. И месть (хоть и не сравнимая с причиненным злом, но все же…), и самой себе доказывает, что еще жива.
Следующий день отметился сильным дождем и ветром, и по воде шли приличные волны. Наверное, по причине плачевного состояния лодок начальник конвоя решил переждать шторм в Шлиссельбурге. А может, он опасался, что под прикрытием стихии, кто-нибудь надумает сбежать. Так или иначе, остались в Орешке.
День оказался ничем не занят, и Наташа вспомнила о том, что неплохо бы искупаться, знаками объяснила свое желание мужу и сыну Степе. Они пошли договариваться с конвоем и договорились.
В одной из пустых камер, которых имелось множество, поставили большую дубовую бочку, на печи в домике охраны нагрели воду, развели в ведрах, выделили ковшик с обломанной ручкой и один кусочек мыла на всех. Но и то хорошо. Больше месяца не мывшиеся люди, получили возможность смыть с себя тюремную грязь, сменить окровавленное, присохшее белье.
Наталья Федоровна стыдилась следов истязания на своем теле. Даже одно прикосновение палача считалось позором. Что говорить о публичном наказании?
Возможно, прочитав все в ее глазах, Степан Васильевич выслал из импровизированной бани Агафью и сам помог Наташе искупаться. Она ему тоже. Потом, лежа на своих нарах, она смотрела на него, спящего у противоположной стены (жаль, что не могли они спать вместе, прижавшись друг к другу, но нары очень узкие, а лежать на боку слишком больно). Она смотрела и думала, какое счастье, что по российским обычаям никто не вправе разлучать супругов, даже осужденных в ссылку. И вспомнилось вдруг забытое. Колеблющиеся огни свечей через белый газ фаты, чистые слезы воска, и такое важное, отвергнутое когда-то, и согревшее нынче: «…и следует за ним в печали и в радости, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит…»
*
3 сентября двинулись дальше. Ваня уже накануне вечером начал кашлять, а наутро у него появился небольшой жар. Должно быть, простудился при переправе или после купания. Надежды, что легкое недомогание быстро пройдет, не оправдались. Напротив, к вечеру его охватила лихорадка.
Приехали в Старую Ладогу. Наталья Федоровна и Степа не отходили от постели больного, прикладывали к пламенеющему лбу компрессы, смачивали запекшиеся губы. Не было никаких средств для лечения. Хотя бы чай с малиной или теплое молоко, но взять их было негде.
Состояние Ивана к утру не улучшилось и, когда начались сборы к выезду, Наталья Федоровна, схватив старшего офицера за рукав, показала на бредящего сына, с умоляющим выражением лица покачала головой:
«Куда ему в таком состоянии?»
Конвойный, поразмыслив недолго, объявил, что Ивану Лопухину, и в самом деле, нельзя ехать, поэтому он останется в Старой Ладоге до выздоровления со своим камердинером и двумя конвойными. Остальные продолжат путь.
У Наташи сердце разрывалось от жалости.
«Несчастный мой мальчик, — в душе она обливалась слезами, — он только начал без страха смотреть на окружающих, а теперь остается один, больной, без поддержки».
Но они ничего не могли изменить. Пришлось проститься.
Наташа обняла своего первенца (в последний раз в жизни) и отправилась в далекий путь, моля бога быть милостивым к ее истерзанному ребенку.
========== Часть 3. Глава 2. Жизнь продолжается ==========
Тяжело приспосабливаться к жизни в новом положении, в новых, суровых условиях. Они ехали, останавливаясь только на ночлег на постоялых дворах или в попадающихся на пути острогах. Жизнь в дороге, в тряске была изматывающей сама по себе, а еще непрестанно давали о себе знать телесные недуги. Поначалу больше беспокоили раны, нанесенные кнутом. Но они постепенно затягивались и все меньше напоминали о себе. И тем острее ощущались страшные последствия второй части наказания.
С урезанным языком сложно не только общаться, но и принимать пищу. А Наталье Федоровне, из-за своего сопротивления пострадавшей больше других, было особенно худо. Всей душой жалея свою госпожу, Агаша, как могла, старалась облегчить ей жизнь, готовила жидкие каши, пюре. Наталья не сразу научилась глотать, не запрокидывая голову назад. С жеванием еще хуже: ранее непроизвольное перемещение во рту пищи теперь требовало больших усилий и сосредоточения. Она часто поперхивалась. А когда в первый раз заснула, лежа на спине, то увидела во сне, что упала с обрыва в реку. Видела, как сомкнулась блестящая водная поверхность над ее лицом, почувствовала, как вода заполнила рот и нос, и тупую боль за грудиной от отсутствия воздуха. Задыхалась. Судорожно пыталась выплыть и не могла. Рванувшись изо всех сил, проснулась и долго, надрывно кашляла. Она чуть не захлебнулась собственной слюной. После этого она спала только на животе или на боку, боясь перевернуться во сне. Ко рту на ночь прикладывала платок, иначе подушка была мокрая.