Понять ее было сложно: слова звучали слишком мягко, как у вьетнамцев, «с» заменялось на нечто среднее между «ш» и «ф». Но Сережа понял.
— Но как же, матушка. Вы ведь здесь в неволе, в плену. Вы достойны лучшего!
— Матушка права, Сережа, — мягко возразил Степан Васильевич. — У нас есть все, что нам нужно. И неволя наша больше условная. Нам здесь хорошо — это так. А если сбежим, будут преследовать. Догонят — тогда быть беде и нам, и тебе. Так что, мы останемся здесь. И Ваню вызволять не нужно — опасность слишком велика. А ты, сынок, — глядя в глаза расстроенного отпрыска, добавил Степан, — ты иди дальше. Иди навстречу своей мечте. У тебя все получится.
— Как? — воскликнула Наталья. — Так далеко! И по воде! Если он не дойдет?!
— Дойдет, — твердо сказал Степан. — Кто прошел больше половины Сибири, пройдет и оставшуюся часть! Возвращаться ему — смысла нет, да и опасно. Пусть идет на Аляску. А вода его не обидит: он ведь мой сын, сын моряка, и гардемарин вдобавок! — улыбнувшись, закончил Степан. — А теперь расскажи, как дома. Что братья и сестры?
Сережа поведал, что все в порядке. Все живы и здоровы. Правда, живут по разным деревням, но на праздники им позволено видеться. Настя скоро выйдет замуж — к ней уже посватался Николаша Головин. Дальше, рассказывал подробности их жизни. У Натальи скала упала с души: не донес охранник. А может, и вовсе не о том была тогда речь? Слава богу! У детей все хорошо.
Время шло быстро. Стали сгущаться сумерки.
— Нам пора, — сказал Степан Васильевич. — Завтра к тебе придет Степа — повидаетесь. А потом не медли, Сережа, отправляйся в путь.
— Так скоро, — со стоном прошептала Наташа, обнимая Сережу.
— Не безопасно ему здесь, Наташ.
Они простились. Как и советовал Степан Васильевич, Сережа на следующий же день продолжил путь.
Наталья Федоровна страшилась за сына, печалилась. Ночью уткнулась в Степана и уже готова была залить его рубаху слезами.
— Не надо, Натальюшка. Все будет хорошо.
— Но, они же — трое мальчишек. Зимой в тайге. Если дойдут до берега, как они переплывут океан? Столько опасностей…
— Опасностями, любимая, полна жизнь. Только иногда человек об этом знает, иногда нет. Войны, болезни, доносы. И гораздо менее заметные: скользкая дорожка зимой; загрязнившийся дымоход; ружье может выстрелить случайно. Кругом смертельные опасности. Вся жизнь — нереализованная опасность смерти. Если считать все опасности, то, пожалуй, человек не то, что жить, и родиться не должен бы. Но мы живем с этими опасностями, вопреки им. По воле Господа. И будем жить, пока богу угодно. А с Сережей все будет в порядке — я это чувствую. Помолимся за него и не будем грустить. — Степан Васильевич поцеловал жену в лоб.
«А ведь он прав», — подумала Наташа, чувствуя, что тревога ослабла. Прочитав молитву, она уснула.
Больше они не видели Сережу и не имели от него вестей. Только Аюша, встретив Наталью на улице, загадочно поведала:
— Не бойся за плод свой, что устремился навстречу великому светилу! Черный вихрь ушел в землю. С ним дух белого ветра!
И хочется верить, что он добрался до Аляски — далекой и вольной. Ведь судьба благосклонна к молодым и отважным романтикам.
А у Натальи Федоровны было еще два года простого женского счастья рядом с любимым человеком.
========== Часть 3. Глава 3. Жизнь на излете ==========
Комментарий к Часть 3. Глава 3. Жизнь на излете
Большая часть этой главы - посвященная жизни Ивана Лопухина в ссылке - опубликована на фанфиксе как отдельный рассказ с одноименным названием.
Сизая от инея, потрепанная карета, устало скрипнув, остановилась. Средних лет мужчина в военной форме, закутанный в пуховый платок, кряхтя, вылез:
— Матерь Божья, неужто доехали! — воскликнул он хрипловато-осипшим голосом.
Следом спрыгнул Иван Лопухин. Оглянулся по сторонам, дыша на замерзшие, бледные руки.
— Было б чему радоваться, — проворчал второй, грузный охранник, вываливаясь и встряхивая затекшие ноги, — приехали в преисподнюю, забытую Богом.
— Что-т ты попутал, Кузьма, — отозвался его товарищ, — здесь холодно, а в преисподней огонь.
Ваня их не слушал. Он с обреченным спокойствием осматривал место, где ему выпало доживать жизнь. Белесо-дымчатая бездна. Мерзлая земля под слоем спрессованного снега, редкие карликовые деревца. Март, а на весну нет и намека. Поземка метет снежную пыль.
«Доживать жизнь»,- год назад такая мысль просто не могла прийти ему в голову. Скажи такое кто другой, поднял бы на смех, справившись о душевном здравии. Как можно доживать, если все еще впереди! Но это — год назад. С того времени жизнь вытекла в небытие и подошла к концу. Только вот, к какому?
Хоть и была вероятность — умереть там, в Старой Ладоге, Иван справился с телесными недугами: и от пыток, и от простуды. Выжил. Но на душе раны не рубцевались. Неотступные чувства страха, униженности и беспомощности разъедали их. Это было сильнее всего другого: сильнее негодования, ненависти, спрятанных и задавленных, сильнее желания перемен. Ваня, как и многие ссыльные, прошедшие застенок, боялся возобновления следствия. Было немало примеров, когда людей возвращали из Сибири, да прямо в казематы Петропавловки.
Еще хуже то, что Иван совершенно отчетливо понимал: начнись все сначала, и он снова ничего не сможет противопоставить неудержимому напору следователей, снова будет унижаться, оправдываться, умолять. Как бы мерзко не было. Страх сильнее. Здесь, на другом краю страны, узник еще борется со своим ужасом-наваждением, скрывает его. Чтобы, хоть другим казалось — у него есть остатки чести. Там отнимут и это.
Борьба с собой — тяжелая ноша — бегство от сумасшествия. Но бег по кругу. Сбросить ношу, упасть на обочине и забыться, как предел желаний. И Лукавый, тут как тут, — руками караульных наполняет чарку:
— Пошли, Иван Степаныч, выпей с нами.
Ваня помнит, к чему приводит опьянение. Чрез меры хорошо помнит. И страшась зелья, тянется к стакану, чтобы, хоть на миг, от устрашения избавиться. Отчаянно, себя презирая, за один лишь нестесненный вздох.
Но урок он усвоил. Пьет Иван, молча. И не столько потому, что говорить трудно. Слишком велика плата за неосторожное слово.
Правда, намерения нынешних собутыльников, куда безобиднее, чем прежних.
— Есть и в нашей работе отрада, слышь, Кузьма, — улыбается оптимист-Фимка, — будешь детям рассказывать, как с князем бражку пил.
А все же, лучше помолчать.
Пока дурманом укутаны мысли, Ваня получает передышку, смеется. Размягчается панцирь. Но протрезвев, он — вновь заложник душевных мук.
Неистребимый страх только иногда. Нет, не вытеснялся, лишь отодвигался в сторону другим, еще более тягостным чувством.
Иван никогда не был верующим. Не был он и атеистом, так сказать, по убеждению. Формально был православным. Таковым себя и считал. В церковь ходил, когда по этикету положено. Крест целовал. Но в его жизни как-то не находилось места вере. В ссылке начал думать о Боге. Конкретнее — об Иисусе. А еще точнее — об Иисусе и Иуде.
Христос простил Иуду. Возможно, когда-нибудь простят и Ваню все те, кого он предал. Родители уже простили, и любят. Он видел это в те два с половиной дня, когда после экзекуции они все вместе ждали отправки в ссылку.
Но разве простил себя сам Иуда? Может ли предатель простить себя? Где взять на то разрешение? Вопросы без ответов.
*
Боязнь и раскаяние — недобрые друзья. Они отнимали жизненные силы быстрее, чем зимний холод и летние сырость и плесень. И болезнь проникла в ослабленную плоть. Все чаще одолевали приступы надрывного кашля.
Однажды, прокашлявшись, Ваня отнял ото рта тряпицу и обомлел, ослепленный ярко-алым пятном, пронзившим белесо-серый мир. Скомкал всполох в кулак, прижал ко лбу и зажмурился. Дышал шумно и прерывисто в рыдании бесслезном. Затих. Потом открыл глаза и увидел… Увидел солнечный свет за мутной пеленой затянутого рыбьим пузырем окна.
Пошатываясь вышел из тесного, сырого дома и поразился хрупкой прелести цветущей тундры и синеве низкого неба, и нежности ветра. В Охотск пришло лето. А Иван жил будто бы в вечной зиме, не замечая улыбки суровой природы. Но теперь прозрел.