...Переправа заняла менее получаса. Забрезжил рассвет. Подмораживало. Мокрый снег сменился сухим. Земля быстро белела, и люди темнели на снегу, как чернильные кляксы на чистой бумаге. Надо спешить, ох, как надо спешить!
Кремнев приподнялся на локтях, шепнул Бондаренко, лежавшему рядом:
— Передай: по-пластунски двести метров по берегу реки влево!
Поползли. А берег голый, лысый. Только где-то далеко-далеко впереди чернеет лес. Но лес ли это? Трудно определить...
Мельтешит густой снег. Тихо. Слышно, как где-то на батарее пиликает губная гармошка. Но батареи уже не видно, и Кремнев передает по цепи:
— Встать. Кравцову и Яскевичу — выдвинуться вперед на сто метров. Сигнал тревоги — крик совы.
Тихо скрипит снег. Ноги слушаются плохо. Они словно чугунные.
«Ерунда! Надо идти!..» — думает Кремнев.
«Надо идти», — говорит себе Бондаренко и старается засунуть свои огромные замерзшие руки в узкие рукава куртки, задеревеневшей на морозе.
«Надо идти!» — приказывает себе Шаповалов и из последних сил отрывает от земли непомерно тяжелые, будто налитые свинцом, сапоги.
«Надо идти», — шепчет посиневшими губами двадцатилетний Кузнецов и непослушными пальцами трет слипающиеся тяжелые веки.
«Не дойдете!» — скалится издали лес и отступает все дальше и дальше, не оставляя людям даже кустарников.
А день — будто сырые осиновые дрова: тлеет, да разгореться не может. Белые снежинки кружатся над землей, оседают на плечи людей, и уже не люди, а белые привидения бредут по полю. Вот-вот подует ветер и развеются они, обратятся в снежную пыль.
Но ветра нет. И привидения движутся...
Вперед.
Вперед...
Вдруг все остановились. Впереди поднялся из снега целый лес белых обелисков. И среди этих памятников, словно поп с кадилом — колодезный журавль.
Кремнев достал карту, посмотрел в нее, огляделся по сторонам. Нет. Это не заброшенное кладбище. Это деревня Поречье, семьдесят восемь дворов...
Дворов не осталось ни одного. Стоят заснеженные трубы. Трубы-памятники. Над каждой бывшей усадьбой — памятник. Над каждым бывшим человеческим жильем — обелиск. И среди памятников-обелисков — словно поп с кадилом, колодезный журавль...
Кравцов и Яскевич — головной дозор — призывно машут руками. Зовут. Надо идти.
— Товарищ капитан, взгляните: погреб! В нем — печка железная и дрова березовые. На полу — солома...
Кравцов смотрит в глаза Кремневу, и в глазах его — просьба, мольба да еще — смертельная усталость.
«Ну что ж...» — Кремнев бросает взгляд назад, туда, где остались немецкие тяжелые орудия. Там тихо. Не слышно даже скрипучей гармошки.
Леса впереди тоже не видно. Впереди, в двух шагах от него — раскрытая дверь.
«Ну что ж», — повторяет про себя Кремнев и вслух приказывает:
— Привал. Обсушиться. На посту остаюсь я. Меня смените вы, Галькевич. Лейтенанта Галькевича — Бондаренко...
Кружится белый снег. Над заснеженным погребом вьется белый дым, и трудно отличить, где снег, а где дым.
«Это хорошо», — думает Кремнев, и белым привидением движется между белых памятников, движется тихо, но упрямо, будто ему обязательно надо дойти до какой-то определенной черты, — и дойти в точно назначенное время.
А рядом с ним, справа и слева, движутся суровые и молчаливые белые памятники-трубы, они будто хотят спросить у него: почему он, человек, бросил их, осиротелых, среди холодных снегов?
Но вот они начинают отставать, и незаметно для себя Кремнев попадает в какой-то другой мир. Над этим другим миром сияет солнце, терпко пахнет коноплей, а чей-то нежный дрожащий голос спрашивает:
— Болит?
— Да... Ноги болят. И голова болит. Очень жарко...
Кремнев пытается поднять руку и расстегнуть воротник гимнастерки, но рука не слушается. Это удивляет и беспокоит его. «Неужели я ранен еще и в руку?»
— Нет, только в голову, — успокаивает его все тот же знакомый девичий голос. — Воротник я вам расстегну сама. Ну, теперь лучше?
— Как будто лучше, — отвечает Кремнев и старается разглядеть, кто же это с ним говорит. Но ничего увидеть не может. Перед глазами — белый туман, и явственный голос девушки в этом тумане.
— Вы... кто? — наконец спрашивает Кремнев.
— Неужели не узнали? Я же Валя! Помните? Когда-то вы мне свою книжку подарили. Давайте руку, пойдемте вместе. Я сильная!..
Василь хочет протянуть руку, но рука снова не слушается. Он делает последнее усилие... и раскрывает глаза.
Стоят заснеженные трубы, мельтешат белые снежинки. И — морозит. Мокрая одежда одубела, сковала плечи, сковала руки — не шевельнуть.