— Мама!..
Сдавленный крик вырвался из груди матери. Дрожащими руками нащупала она щеколду, распахнула дверь... и отшатнулась. Возле порога, распростершись на земле, лежала ее дочка.
Какое-то мгновение мать стояла, парализованная ужасом, потом бросилась на колени и подняла голову Тани.
— Танечка... слезинка моя горькая, — срывались с ее губ бессвязные, полные боли и нежности, слова. — Цветок мой ненаглядный...
— Тише, мама, тише, — не открывая глаз, прошептала дочь. — Они тут, близко...
Алена быстро оглянулась по сторонам, помогла дочери встать и, с трудом переставляя ноги, медленно повела ее в глубь двора. Высокая, словно большая птица, она осторожно поднялась по шатким ступенькам старенькой клети, коленом толкнула дверь. В густой тьме уверенно отыскала ворох прошлогодней мякины, положила на нее дочь. На железный засов затворила дверь, взяла с полки огарок свечи и села рядом.
— Перевяжи меня, мама, — тихо попросила Таня. — Руки... Бинт у меня в кармане... — Помолчав, спросила: — Раны... большие?
— Потерпи, доченька, потерпи, — прошептала мать. — Вот сейчас, сейчас, и тебе станет легче.
— Мне не больно, мама... Вот только... круги какие-то в глазах... зеленые, красные... И земля... будто я в лодке плыву... Я очень долго ползла... Меня ранили у нашего моста... Часовой...
— Отольется ему твоя кровь...
Таня грустно улыбнулась и затихла. Тускло мерцала свечка. Шуршал в руках матери бинт. Под порывами ветра вздрагивала старая клеть. Где-то далеко лаяли собаки. А в центре села, словно призывая беду на свою бесшабашную голову, горланил чудом уцелевший петух.
— Мама, слышишь? Это светает! — вдруг встрепенулась Таня.
— Полежи. День еще не скоро, — откликнулась мать, но Таня заторопилась:
— Нет, мама, нет, — решительно возразила она. — Мне надо идти. Я еще могу успеть...
Она поцеловала мать, встала, сделала шаг к двери и, качнувшись, снова упала.
— Отдохни, и тебе станет лучше, — с дрожью в голосе повторила мать. — Отдохни. А потом я провожу тебя до самого леса.
— Мама, я не выполнила приказ, — глотая слезы, прошептала Таня. — Завтра через наш мост снова пойдут на Москву немецкие танки.
— Ты должна была взорвать мост? — вздрогнув, спросила мать.
Таня кивнула головой и, посмотрев в глаза матери, торопливо зашептала:
— Мы успели мост заминировать... Подвели шнур... Вся наша группа отошла в лес, а я должна была шнур поджечь... И вот в этот момент часовой прострелил мне руки... Но шнура он, кажется, не заметил... Конец его выходит к Лысому камню...
— Хорошо, Таня, — промолчав, промолвила мать.
— Что хорошо, мама?
— Я знаю Лысый камень. А ты иди. До кустов я тебя доведу. Ты сможешь сейчас встать?
— Мама!
— Пора, Таня. Уже светает.
Алена помогла дочери встать, вывела в сад, оттуда — в заросшее лозой старое речище. Там они молча простились, и мать заторопилась назад. В хате отыскала спички, взяла пустое ведро и через огороды пошла к реке.
Брезжил рассвет. На чистом синем небе ветер вздувал последние звезды. Тускло и холодно отсвечивала свинцово-серая гладь реки. А над рекой, изогнувшись, словно огромный зверь перед прыжком, висел мост. И где-то за этим мостом, в темных полях, рычали моторы.
«Это танки», — ускоряя шаги, думала Алена. Она шла той самой дорогой, по которой ходила босоногой девчонкой и по которой потом сама водила своих детей. Тут был знаком ей каждый куст, каждое дерево. Вот береза... Лет тридцать назад, в день их свадьбы, посадил это дерево Сымон...
А вот и Лысый камень...
Алена остановилась, огляделась. В ста шагах от нее, по гулким пролетам моста, ходил часовой. Алена невольно задержала на нем свой взгляд, и горячая кровь внезапно обожгла ее сердце. «Боже! — беззвучно прошептала она, судорожно прижимая к груди левую руку. — Неужели он?»
Какую-то долю минуты она колебалась, потом бросила у камня ведро и пошла к мосту. Часовой что-то кричал ей, но она не слышала его слов и все ускоряла и ускоряла шаг. И чем ближе подходила к насыпи и колючей проволоке, тем сильнее и больнее билось ее сердце.
...Да, мост охранял он, ее сын, ее Павел. В руках у него была немецкая винтовка. Она уже отчетливо видела его лицо — нос, глаза, губы, даже родинку на левой щеке... Вот этими глазами он когда-то улыбался ей из колыбели, этими губами касался ее груди!.. До чего знакомой и родной была на лице каждая черточка и... незнакомой, чужой — чужой и холодной до дрожи.