– На Алтай.
– Да кто же тебя возьмет?
– Гриша Голуб, он уже купил мне билет.
Герман был в панике. Жена была сугубо городским человеком, не терпела рыбалки и всяких внегородских неудобств, постоянно жаловалась на больные ноги. Что она там будет делать, и зачем ему это всё? Помчался к Голубу.
– Гриша, зачем ты берешь мою жену?
Гриша, наивная душа:
– А она сказала, что с тобой согласовано.
Отказываться от поездки было нельзя, но и ехать с такой обузой,… а, будь что будет, – решил он, – пусть все развязывается поскорее!
До Усть-Каменогорска долетели на самолете, выгрузились с громадными рюкзаками. Теперь на узкоколейке нужно было подняться в горы, до деревушки Карагужихи. Ночевка в маленькой пристанционной хибарке. Набились в тесную избушку, улеглись прямо на дощатом полу, расположились вповалку в темноте. И вдруг Герман почувствовал ее руку на своем затылке, она копалась в его волосах, поглаживала, ласкала, и эта тайная ласка была нестерпимо сладостной.
Поездка не задалась. Дождей в этом году было мало, Уба обмелела, рыба ловилась плохо. За два года здесь многое изменилось. Лесозаготовки добрались до этих заповедных мест, целые участки леса были порублены, завалены валежником и сучьями, разворочены лесовозами. Срубили два плота, спустились ниже по реке, но и там клёв был никудышным. Плоты постоянно застревали на шиверах, их приходилось вытягивать. В команде с самого начала не было единства, а теперь матёрые ополчились на Гришу: Куда ты нас завез? Мы что – бурлаки, чтобы тягать на себе эти твои плоты? Сейчас на Темиртауском водохранилище уже по мешку бы наловили! Отпуск пропал, коту под хвост!
Жена стала периодами впадать в полубезумное состояние, бредила наяву, не понимала, где она находится. Дина вдруг заявила, что у нее кончается отпуск, и ей нужно срочно возвращаться. До железнодорожной станции было около двенадцати километров по лесу. Герман решительно и бесповоротно заявил: провожает он. В ближайшей заимке попросили лошаденку под седлом и адрес на станции, где переночевать. Утром пустились в путь. Дина в седле, Герман ведет лошадку в поводу.
– Ты, милай, не сумлевайся, дёржи путь о так, впрямь, не собьешься, да и Сивка дорогу знаить, доведеть, – напутствовал Германа бородатый старовер, – а девке-то своей энтой воли не давай, – добавил он на ушко, – больно она у тебя тово…
Он шел и думал, что настало время для объяснения, все на чистоту, но оттягивал и оттягивал. Вот дойдем до того поворота… нет, до того большого дерева…. Отошли совсем немного, как набежала грозовая туча, Дина соскочила с седла, они бросились к стогу сена, зарылись в середину… и она оказалась в его объятьях. Ехидная мысль сверлила висок: как в сентиментальных романах позапрошлого века – пасущаяся лошадка, пастух и пастушка в стоге сена! Было смешно, неправдоподобно, но это было так! Его губы трогали ее щеку, нос, глаза, ее губы.
– Ну, всё, – прошептал Герман, – теперь я совсем пропал.
Она радостно засмеялась.
– Ты давно не смотрелся в зеркало? Посмотри, на кого ты похож!
Из карманного зеркальца на Германа глядела разбойничья рожа с десятидневной огненной щетиной, выгоревшими до соломенного цвета, спутанными, с сенной трухой, волосами и совершенно шальными глазами.
Отгремела гроза, пролившийся ливень омыл осенние краски, а они все сидели в стогу, не в силах оторваться друг от друга. Смирная лошадка паслась рядом. Эта осень особенно щедро одарила рябины, они полыхали под скупым осенним солнцем, как гигантские костры. Герман ломал и ломал ветки с рубиновыми гроздьями. Он смотрел на нее снизу вверх и не мог налюбоваться, насмотреться на эту дивную картину: его растрёпанную, смеющуюся любовь в седле, с охапками гроздьев рябины в руках на фоне осеннего неба.
Поезд уходил поздно вечером. В темноте вагонного тамбура он точно обезумел, будто она уезжала навсегда, уходила из его жизни, а она слабо выталкивала его к выходу: “Сумасшедший! Поезд уже тронулся!” Поезд ушел, пропала в ночи красная точка фонаря последнего вагона, осталось с Германом только горькая сладость ее губ, запах ее волос и пустота в сердце.
Он переночевал на станции и скоро уже был в лагере. Разлад в команде уже завершился. Было решено: всё, разбегаемся в разные стороны, каждый добирается сам.
Жена впала в какой-то ступор, она молча смотрела перед собой, по-видимому, не понимая, что происходит. Ее нужно было везти, вести. Путь домой был бесконечно долгим, с множеством поездов и пересадок. Пришла в себя она дома (а может быть, это было притворство, игра?)
– Я уезжаю в Боровое, – сказала она на третий день, – устроюсь – приеду, заберу Лерку.