Эти реформы, как уже отмечалось, не были едины в плане конечных целей. Некоторые из них (военная реформа, преобразования в области местного управления и др.) имели созидательный характер. Но они служили своего рода завесой реформам, разрушительным по своей направленности, бьющим по московскому «самодержавству», православной вере и церкви.
* * *Важной вехой на пути к этим гибельным для Святой Руси реформам явился 1547 год. То был год венчания Ивана IV на царство и «великого пожара» в Москве, вызвавшего восстание черного люда, едва не завершившееся убийством молодого царя. Пытаясь понять душевное состояние Ивана, подчинившегося Сильвестру и Адашеву, а также другим деятелям Избранной Рады, историки нередко придавали особое значение впечатлениям, которые он вынес из столичных пожаров и народного бунта. По мнению В. О. Ключевского, например, царь сам отдался в руки своих советников, «испуганный событиями 1547 года»{164}. Другой исследователь русской старины, М. К. Любавский, говорил: «Страшный пожар и народный мятеж произвели сильное впечатление на молодого царя. Напоенный библейскими представлениями о царской власти, Иван пришел к заключению, что Бог покарал народ за его, царя, грехи, и сильно был удручен этим сознанием… Этим настроением, как мы знаем от Курбского, и воспользовалось духовенство и благомыслящая часть боярства. Нравственную поддержку удрученному царю оказал сначала придворный священник Сильвестр, а затем митрополит Макарий и другие мужи, «пресвитерством почтенные». К ним присоединился царский постельничий Алексей Адашев, а за ним и некоторые бояре…»{165}.
На наш взгляд, и В. О. Ключевский и М. К. Любавский чересчур преувеличивают воздействие на психику царя Ивана событий, связанных с пожаром и восстанием москвичей лета 1547 года. Не отрицая их существенное значение во внутренних переживаниях государя, мы все-таки должны сказать, что не с этих событий начался его душевный переворот, сопровождаемый осознанием своего божественного предназначения как истинно православного царя. Венчание Ивана на царство в январе 1547 года, предпринятое им по собственному желанию и при активном содействии митрополита Макария, показывает, что это осознание уже пришло к нему. Поэтому летние события 1547 года, способствуя, безусловно, углублению самосознания самодержца, послужили преимущественно толчком к переходу его от умозрительных воззрений к практическому строительству русского православного царства. И в этом великом строительстве ему, конечно же, нужны были помощники. Душой Иван был открыт к сотрудничеству с ними. Этим состоянием царя и воспользовались умело Сильвестр с Адашевым, а также те, кто помогал им. Предварительно они убрали с политической сцены Глинских, спровоцировав против них мятеж московских черных людей. Молодой и неопытный государь приблизил к себе Адашева и Сильвестра, наделил этих людей огромной властью. Об этом, как мы знаем, сохранились свидетельства Ивана Грозного и Андрея Курбского. Но среди некоторых историков эти свидетельства слывут как тенденциозные, субъективные и недостоверные. Так, для А. А. Зимина тенденциозный характер высказываний царя Ивана о Сильвестре и Адашеве очевиден: «Иван IV хотел задним числом обосновать свою опалу на когда-то всесильных временщиков»{166}. Но и Курбский, по словам А. А. Зимина, «не менее субъективен, чем Грозный»{167}. Твердых оснований для подобного рода заключений, разумеется, нет. Есть лишь догадки, порожденные личными ощущениями историка, его интуицией. Во имя справедливости, однако, надо сказать, что А. А. Зимину хватило объективности, чтобы оценить данные свидетельства Ивана Грозного и Андрея Курбского как одинаково неудовлетворительные. Другие же исследователи, явно нерасположенные к Ивану IV, всю свою источниковедческую критику адресуют только ему, оставляя вне ее царского оппонента. С. Б. Веселовский, к примеру, находит у Курбского «чрезвычайно важные и достоверные сведения», тогда как высказывания Грозного, будучи полемическими, малозначимы и тенденциозны{168}. В аналогичном ключе рассуждает Д. Н. Альшиц. Он говорит: «Характеристика, данная Курбским правительству конца 40–50-х гг., в основном соответствует действительности. У Курбского нет причин искажать в данном пункте прошлое. Этого нельзя сказать об Иване Грозном, имевшем веские причины, для того чтобы вымарать дегтем своих бывших соратников. Царю нужно было оправдать тот крутой поворот, который он совершил в начале 60-х гг. от политики Избранной рады к политике опричнины{169}. Отсюда следует, что для выработки объективного взгляда на деятельность правительства конца 40–50-х гг. необходимо освободить изучение Избранной рады от влияния ее первого историка — царя Ивана Грозного»{170}. Логика, посредством которой Д. Н. Альшиц так эффектно «пригвоздил» царя Ивана, применима и к Андрею Курбскому, правда, с противоположным смыслом. В самом деле, если Грозному понадобилось очернить «своих бывших соратников», чтобы оправдать поворот к Опричнине, то Курбскому надо было возвысить сподвижников Ивана, чтобы осудить этот поворот. Как видим, и у того и у другого имелись веские причины исказить «в данном пункте прошлое». При таком логическом раскладе отдавать предпочтение Ивану Грозному или Андрею Курбскому — значит проявить предвзятость. Д. Н. Альшиц несколько поспешил, когда призвал «освободить изучение Избранной рады от влияния ее первого историка — царя Ивана Грозного». С тем же основанием можно взывать о необходимости освободить изучение Избранной Рады от влияния князя Курбского. Счет здесь, как говорится, по нулям.