- Вот эта самая Голубовка! - он показал на деревню. - Через час вы в ней будете. Глядите: церковь, две избы вправо, за ними, подальше - три двора. Там мы ночевали... Узнаете, где Павел... гхм... - разведчик смешался, порывисто бросил: - Извините!
Я его понял: он не уверен, погребено ли тело Павла.
Он сел подле меня на траву. Помолчав, рассказал: утром они захватили красного - из тех, кто напал на разведчиков в Голубовке. Вот что выяснилось.
Красные в ту ночь стояли в деревне - от Голубовки верстах в четырех. Их было не больше полуста, и, когда прибежал голубовский пацан: у нас, мол, разведка белых ночует, - командир не решился нападать. Но тут подъехала на телегах рота рабочего полка. И двинулись...
- Мальчишку, конечно, отец послал, - разведчик глянул мне в глаза. Глупостей не наделайте! А вообще... - с минуту думал. Вдруг у него вырвалось: - Я бы расстрелял!
Сказав, что ему пора, попрощался, вскочил в седло и уехал.
Мы не оказались в Голубовке ни через час, ни через два. Красные, засев в окопах перед околицей, встречали нас плотным огнем винтовок, и командир полка приказал прекратить лобовые атаки.
Темнело. Мы отошли за холм и встали лагерем. Съев по котелку каши, разожгли костры, уселись вокруг них группками.
Наш батальон в основном состоит из вчерашних реалистов, из гимназистов вроде меня. Прошло немногим больше трех месяцев, как мы в Сызрани вступили в Народную Армию Комуча*. Тех, кто побывал на германской войне, среди нас почти нет. Александр Чуносов - один из таких редких людей. Был в войсках, что воевали в Персии с высадившимися там германцами. Ему года двадцать три; рослый, плотный. Ходит, держа винтовку под мышкой. Любит, чтобы его звали Саньком. Он - старший сын богатого крестьянина. Отец послал его в Народную Армию с напутствием: "Жалко, но надо! А то х...етабезлошадная нас уделает".
Санек нашел неподалеку болотце и, процедив воду сквозь тряпку, сейчас кипятит ее в котелке.
- Ленька, чай, мыслями в Голубовке, - произносит в раздумье, ни к кому не обращаясь, - казнит братниных убивцев...
Молчу. Думаю о Павке. Думаю - почему я не мучаюсь горем? Когда я услышал о его смерти, я словно бы в это не поверил. Мне тягостно, но боли, ужаса нет. Из-за этого чувствую себя виноватым. Возбуждаю в себе мысли о том, каким хорошим был Павел.
У меня есть еще два старших брата, сестра. Чем Павел был лучше? Тем, что старше? Тем, что в 1914 ушел добровольцем на Кавказский фронт, вернулся подпоручиком? В Народной Армии, где крайне не хватало офицеров, его сразу
же поставили командовать дивизионной разведкой. И вот в двадцать два года,
провоевав три месяца, он погиб.
Обстоятельный Санек говорит мне с нотками превосходства:
- Генерал тебе потрафил: братана хвалил. Чего его восхвалять? Кругом враг, а он лошадь расседлал - командир! А все так сделай? И накрылась бы разведка. По дури попался орелик. Любил вы...бнуться! - он с удовольствием выделил матерное слово.
Я понимаю, что он прав. Для меня это - пытка. С дрожью бросаю:
- Ну, чего привязался?
Мой бывший одноклассник Вячка Билетов замечает:
- Павел погиб от предателя.
- А он те на верность клялся никак: мужик, что пацана послал? - с ехидцей поддел Санек. - Может, он и был за красных? По его понятию - хорошо сделал.
- Значит, Ленька и отплачивать не должен? - вознегодовал Вячка.
Санек поставил котелок перед собой на землю, стал размачивать в кипятке сухой хлеб.
- Если не отплачивать, то и воевать не хрен. К тому же, братан - своя кровь.Может, бил тя по башке, жизни не давал: до расчета это не касаемо. Не рассчитался - не человек.
- Ишь, как! - вмешался вчерашний телеграфист Чернобровкин. - А военно-полевой суд на что?
- Прям у начальства забота теперь - суды собирать!
- А иначе, - не сдался Чернобровкин, - сам под суд попадешь. Как за грабеж.
- Грабеж - дело другое, хотя и тут: как посмотреть... - Санек дует на размоченный в кипятке ломоть хлеба. - А у Леньки - дело без корысти.
На рассвете мы обошли Голубовку с севера, наткнулись на полевой караулкрасных. Поднялась стрельба; опасаясь окружения, противник оставил деревню, и мы вступили в нее.
Я и мои друзья искали указанное разведчиком место, где погиб Павел, приблизились к церкви. У одного из дворов стояла нестарая баба в валенках, хотя снег еще не выпадал. Бросилась к нам:
- Солдатики, у нас вашего офицера убили, у гумна! А красным сообчили Шерапенковы-соседи. Они погубили, они! - в притворстве завывая, показывала нам рукой на соседский двор.
- Обожди! - властно обронил Санек. - Где офицер лежит?
- Схоронен! Мой-то сам и старшенький на кладбище снесли, после батюшка вышел - похоронили...
Она привела нас к могиле на тоскливом, почти без деревьев, кладбище. Я смотрел на свежий холмик земли и вдруг почувствовал: вот тут, неглубоко, лежит Павка. Серо-синий, ужасный, как те трупы, которых я успел наглядеться. Павка - такой ловкий, быстрый в движениях, такой самоуверенный, бесстрашный.
- Крест втыкнуть поскупились, - сказал Санек.
- Поставим, миненький! - баба стала приглаживать землю на могиле ладонью. - Чай, мы уважа-ам...
Острейшая жалость к Павке полоснула меня. Из глаз хлынуло. Я услышал
исполненный значимости, как у судьи, голос Санька:
- Ну все! Снялось с него. А то он был оглоушен. Теперь будет мужик - не
пацан.
Баба упала на колени, тычется лицом в землю холмика. Как мне гнусно!
Шерапенковы нас ждали. В избе чисто, будто в праздник. Топится побеленная на зиму печь. В правом углу - выскобленный ножом свеже желтеющий стол. Над ним - тусклые образа. Свисая с потолка на цепочке, теплится лампадка зеленого стекла. Слева, на лавке у стены, сидят крестьянин, баба и четверо детей. Среди них старшая - девочка, ей лет двенадцать. Цветастая занавеска скрывает заднюю половину избы.