И еще раз. Уже в это время отчетливо видно, что, во-первых, давить на себя Иван не намерен позволять никому, а во-вторых, сознает необходимость иметь свою, только свою группу поддержки – и потому после ссоры с Воронцовым у престола появляются Глинские, много лет выживания ради не мелькавшие. Все же родная кровь: бабушка, дяди, кузены. По тем временам это считалось надежнее всего, о внутренних же раздорах в семье (Елену в семье очень не любили, и было за что) князь, скорее всего, просто не знал, а родичи ему не рассказывали. Глинские же, меж прочим, добрым нравом не отличались, сразу показав чисто литовский гонор, помноженный на московскую спесь.
Приближенные к престолу и обласканные (судя по воспоминаниям Ивана, очень тепло о них отзывавшегося много позже, им он верил всегда), они начали сводить старые счеты по полной программе, прежде всего зачистив местность от всех, так или иначе «ране чинивших обиды». Мстили беспощадно. Обождав, косвенным образом выместили старое зло даже на покойной Елене, «сугубым» (то есть без консультации с Иваном) «повелением князя Михаила Глинского и матери его, княгини Анны», казнив молодого князя Овчину-Оболенского – сына того самого, «которого посадили на кол» (еще неведомый Москве, чисто европейский изыск) «на лугу за Москвою-рекою».
И разумеется, атаковали «партию митрополита», ослабленную разочарованием подростка в некогда любимом Федоре Воронцове. Тот, правда, стараниями Макария уже вернулся из очередной ссылки, но былого влияния не имел. Однако Глинские учитывали все, и в знаменитом «деле пищальников», кончившемся казнью и Федора, и его брата, и князя Кубенского, еще одного столпа «митрополичьих», явственно прослеживается их след. Судя по всему, вины на казненных не было: летопись четко фиксирует, что их подставила родня князя, «ложно оклеветав», да и дело расследовал дьяк Василий Захаров, близкий к Глинским, – так что, случись сюжет в Москве, митрополит, возможно, отмазал бы своих. Но дело было как раз вне столицы, на воинских сборах. А кроме того, заподозренные начали хамить. Потому и расправа была коротка: Иван вспылил («с великие ярости наложил на них свой гнев и опалу») и приказал рубить головы «тот час у своего стану перед своими шатры». При этом дядя царя Михайло, распоряжавшийся казнью, так спешил, что к боярам (невиданный случай) даже не допустили «отцов духовных», чтобы те исповедались. Была, видимо, опаска, что племянник, остыв, передумает. Заодно арестовали и конюшего (главу администрации) Ивана Федорова («в те же поры ободрана нага держали»), но он, судя по всему, вовсе ни в чем не был повинен, зато готов был признаться во всем («против государя встреч не говорил, а во всем ся виноват чинил»), так что его казнь Иван, вопреки мнению дяди, не санкционировал. Но вакантный пост по возвращении в Москву занял тот самый Михайло Глинский.
В сущности, Иван, утверждая позже, что именно тогда, в 15 лет, «сам начал строити свое государство», выдает свое понимание за реальность. Он (этого не отрицает никто, ни летописи, ни исследователи) делами по-прежнему не интересовался, наверстывая упущенное в «травлях, ловах и забавах». У руля, потеснив «партию митрополита», плотно встали Глинские. Как раз они и были инициаторами (именем князя) первых – «странных», «самостоятельных» и «необъяснимых» – казней, которые либеральные историки начиная с Карамзина приписывают Ивану. Однако, как показало ближайшее время, Глинские быстро зарвались. «И яко прежде сего, тако и по сих, многа бяше междоусобной крамолы и ненасытного мздоимства даже до самого возраста великого князя», который им полностью доверял. В итоге родственники царя стали в глазах всей Москвы ответственными за все никак не прекращающиеся беды и несправедливости, чем, безусловно, не могла не пользоваться ослабленная, но никуда не девшаяся «партия митрополита».
Вытесненный на периферию Макарий пошел другим путем. Сознавая, что переть буром против Глинских опасно и едва ли перспективно, он предложил юному и амбициозному князю венчаться на царство по византийскому образцу. То есть повысить статус от владыки земного до «василевса», отражения Господня на земле. Официальная версия, правда, гласит, что желание венчаться на царство «по примеру прародителей» высказал митрополиту сам Иван 13 декабря 1546 года, но это, по-моему, чепуха. Не говоря уж о том, что никакого «примера прародителей» (если не считать Константина Мономаха, что бред) не было, эта идея, по факту революционная, напрочь ломающая традицию, просто не могла родиться в мозгу неопытного мальчишки, и сам сломать сопротивление аристократии, понимавшей что к чему, мальчишка не смог бы. Очень многие (есть основания полагать) были против, но Макарий передавил. Заодно и обыграв Глинских, по «литовским» понятиям которых предложение было чистой «византийщиной».