Время от времени входил туда неестественно разбитной походкой один из молодых людей, вызванных из большого зала, где он находился среди своих родных и близких, и через минуты три выходил оттуда весь красный или смертельно бледный, с крупными каплями пота на лбу. Редко кто из них радостно бросался на шею своих близких; по большей части вышедшие подходили молча и показывали номер. Многие уже стояли с номерами в руках: и Матвей Ру, и Луи Сорбье, и Люсьен Гра, и другие… Родители встречали их со слезами и подавляемыми вздохами. Семья Арман оплакивала уже поступление Ксавье, а тот, глядя на свою невесту Розу, старался казаться беззаботно веселым перед своими товарищами и знакомыми.
Широкая дверь здания ратуши была раскрыта настежь, и через нее доносились звуки разных мотивов, наигрываемых в двух, в трех местах площади.
— Этьен Ранже! — раздался голос полицейского.
Этьен, не взглянув на своих, торопливо пошел к дверям.
Старики притихли, в них будто все замерло: ни один из них не мог поднять головы, опущенной на грудь, и сидели они, словно приговоренные к смерти, беспомощно опустив руки.
Прошли в ожидании несколько минут, показавшихся им годами. Кто-то прокричал какие-то слова там, в этом страшном заседании; они не поняли; полицейский выкрикнул новое имя, и в дверях показался Этьен с № 20 в руках. Женевьева вскрикнула и схватилась за грудь. Франсуа взял ее под одну руку, Этьен под другую и бережно повели ее к выходу.
Барабаны на площади неистово трещали, флейты заливались, литавры звенели, а из соседнего помещения продолжали выкрикивать номера…
Глава III
емья Франсуа и не опомнилась, как пришлось прощаться с Этьеном.
Последнее время все они находились точно в чаду каком-то. Только одно дело продвигалось толково — это приготовление всего необходимого на дорогу сыну. В мешке его не только была прочная пара сапог и по две перемены белья, но туда же засунула Женевьева и фуфайку, и шерстяные чулки, и напульсники с теплыми перчатками.
— На границе России холодно! — говорила озабоченно мать. — Кто знает, может быть, захватят их там морозы. А если лишним окажется мое вязанье, пусть лучше тогда его выкинет.
— Не велика тяжесть от чулок да от фуфайки, — заметил Франсуа. — И у нас утренники бывают холодные, а тут еще дождем не раз его промочит, так и рад будет теплой перемене!
— Когда же мы, Франсуа, скажем ему? Так ли бы следовало его снаряжать! Как я подумаю только о его знатном роде, так у меня еще больше сердце надрывается. Увидал бы его покойный дедушка, герцог де-Брисак… как его внук, граф Этьен Санси де-Буврейль, пойдет в поход наравне с простыми солдатами!..
— Что об этом толковать, жена! Благо, он не изнежен, так и лишения ему не покажутся особенно тягостными. А сказать все-таки надо, я уже предупредил отца Лорена об этом. Мало ли что за поход может случиться.
— Что ни говори, а он не таков, как простые рабочие. Вот погляди, что делается теперь по трактирам: пьют, курят, бранятся; старые служаки с сизыми носами рассказывают молодым турусы на колесах, а те их даром угощают. А наш-то все с хорошими людьми в обществе.
— Это оттого, жена, что он учился толково, ум-то работает, так пьяная компания и не тянет. Ему бы ученым быть, вот его прямая дорога. Ну да что тут толковать! Надо идти, куда судьба ведет.
Разговор их был прерван приходом Этьена.
— Завтра выступаем, — сказал тот, вешая фуражку на гвоздь у входной двери.
— Патер Лорен знает об этом? — тревожно спросил Франсуа.
— Да, отец! Он мне сам сообщил об этом и хотел зайти, провести последний вечер с нами.
— Вот это отлично! — сказал Франсуа, многозначительно взглянув на жену.
Та молча встала и пошла доставать что-то в сундуке.
Этьен ожидал встретить слезы, и эта торжественная сдержанность стариков удивила его и порадовала. Ему так тяжело было оставлять родной свой угол, а слезы матери отняли бы у него последнюю бодрость.