Швеллер вышел из трещины беззвучно и Лёнчик рухнул вниз. Сильный рывок верёвки бросил меня к стене. Крик, удар – Лёнчик повис на верхнем из забитых им крючьев и его маятником швырнуло на скалу. Плохо соображая, что к чему, я машинально вытравил веревку и Лёнчик повалился на площадку рядом со мной.
Внизу позванивали, ударяясь в полёте о скалы, швеллер с карабином.
Снаружи травм у Лёнчика не было, но сильно болел бок, могли быть внутренние повреждения. Надо было на что-то решаться. Можно было попытаться спуститься, однако спуск по скальному рельефу часто труднее, чем подъём; да и опаснее – большинство несчастных случаев происходит на спусках. Можно было продолжить подъём к вершине, до которой оставалось уже немного, и затем спуститься по несложному склону.
Всё это, конечно, понимал и Лёнчик. Он тяжело дышал, откинув голову, и молчал. Без движения мы стали мёрзнуть.
– Давай решать – сказал я. Мог бы и не говорить. Лёнчик медленно поднялся и с угрюмым видом стал приводить в порядок снаряжение.
– Дойче зольдатен нихт капитулирен – буркнул он через минуту – пойдем наверх.
Даром такие встряски не проходят. «Ключ» мы пролезли, как говорится, на нервах. Тряслись руки, ноги и что-то внутри. Отдышавшись, наладили страховку и стали принимать Лёнчика. Ему было больно двигаться; он стонал и изобретательно сквернословил за перегибом в адрес и этой горы, и начспаса, и неведомого нам изобретателя альпинизма.
Потом мы долго сидели молча. Высосали флягу с виноградным соком, подышали и пошли дальше. Выше «ключа» крутизна склона увеличилась, но скалы стали проще. Несколько снежных взлётов, немного несложных скал. Выбравшись за очередной перегиб, в двух шагах от себя я увидел пирамидку из камней – вершинный тур. С минуту я тупо смотрел на него; потом, спотыкаясь, вернулся к краю площадки и посмотрел вниз. Лёнчик стоял на снежном склоне, навалившись на ледоруб, и угрюмо смотрел на меня снизу.
– Далеко ещё? – мрачно спросил он.
– Всё уже.
– Что «всё»?
– Вершина.
– Так чего ж ты молчишь?! – возмутился он и очень быстро полез вверх.
Я выбрал верёвку, и мы повалились на камни рядом с туром.
…Лёнчик рисовался. Перед самим собой, естественно. Зрителей тут нет и длани к небесам в упоении победой возносить не тянет – небеса как-то подозрительно близко: вокруг и местами даже внизу. Пора бы выходить на связь, но рация в пластиковом пакете лежит на рюкзаке, на лице Лёнчика полная безмятежность. Совсем обнаглел, закурил. Даже по сторонам не глядит. Это уже перебор – панораму района с вершины предписывается внимательно просматривать, чтобы сориентироваться для спуска на случай внезапного тумана; такое в горах бывает.
– Лёша, связь, – не выдержал я.
Выдохнул дым, глянул на часы.
– Ещё две минуты.
Затянулся ещё пару раз, вытащил рацию, медленно, по инструкции – колено за коленом – выдвинул антенну, щёлкнул тумблером.
– …те-те-те находитесь – ворвался голос командира – тридцать первый, я поляна. Сатурн тридцать один, я поляна. Как у вас дела, сообщите, где находитесь. (Ничего не понимаю. Что это наш металлический Тин Тиныч расшумелся на весь Кавказ?) Сообщите, где-вы-на-хо-ди-тесь. Приём, приём.
Вон что, наконец сообразил я. Маршрут мы прошли довольно быстро, и по раскладу времени ещё должны были быть на гребне, который отлично просматривается с поляны в бинокль; вот Тин Тиныч и забеспокоился, даже на связь вылез на минуту раньше.
У меня заныло в животе от счастья.
Лёнчик медлит полсекунды. Можно ли медлить полсекунды? Секунду, наверное, можно. Но он явно медлит, наслаждается. Нажимает кнопку.
– Поляна, я тридцать первый. У нас всё в порядке, находимся на вершине, – и не выдержал, ещё раз – находимся на вершине. Как понял, приём.
– Тридцать первый, я поляна. Вас понял, находитесь на вершине, – сквозь треск помех мне почудилось, что командир усмехнулся – молодцы. Связь кончаю. Эс ка12 до без четверти двенадцать. Внимательнее на спуске, не торопитесь. Не торопитесь на спуске. Конец связи. Конец связи.