Штаб-ротмистр насторожился. Что он, этот бесцеремонный штаба фронта офицер, не понимает таких элементарных вещей, как противоправительственная агитация? Как призывы превратить войну в гражданскую междоусобицу, дабы свергнуть существующий государственный строй? Но в таком случае чему вас учили в артиллерийской академии, сударь? И готов был сказать: «Штабс-капитан, а вы определенно вынуждаете меня хорошенько присмотреться и к вам», но понимал: глупо. И сказал не без иронии:
— За такие слова нас с вами, а вас — наверняка могут и того… на передовые позиции, в лучшем случае. А в худшем… Вы понимаете меня, пардон.
Александр вспомнил, что говорил о Кулябко Максим Свешников, и сердито сказал:
— Крылов несколько часов держал у себя очень важную и совершенно секретную депешу Самсонова. Для чего, вы можете спросить меня? Для того, вполне возможно, чтобы снять копию и передать вражеской разведке, в лазутчиках коей в нашем тылу нет недостатка. А вы, пардон тоже, занимаетесь черт знает чем: пьете для того, видите ли, чтобы изловить шпиона. Срам, штаб-ротмистр.
Штаб-ротмистр Кулябко неторопливо покрутил свой рыжий левый ус, как будто он был у него единственный, любимый, потом стрельнул в Александра привычным, испытующим взглядом, потом улыбнулся слегка, будто честь оказывал вниманием, и наконец произнес явно покровительственно:
— Не ожидал, не ожидал, штабс-капитан. Право, вас с успехом можно принять за контрразведчика. И знаете что? Постарайтесь придумать какую-нибудь причину и удалиться, — чарку примирения выпьем после. Мне нравится, что мы с вами одинаково смотрим на некоторых субъектов, которые наконец проявились, как негатив фотографии. Смею уверить: если наши с вами подозрения подтвердятся — полагайте, что и у меня появится какой-нибудь милый всякому военному сердцу крестик или медалька.
Александр подумал: «Вот и весь ваш патриотизм, сударь. И носит же подобных земля-матушка!», а вслух сказал:
— Извольте… Скажу, что супруга должна приехать из Петербурга в Варшаву санитарным поездом, и оставлю вас.
— Отлично, — согласился штаб-ротмистр и, увидев возвращавшегося Крылова, артистически юлившего между столиками, приветливо воскликнул: — Наконец-то! О, да вы и шампанского раздобыли! Расчудесно же, черт подери. Не так ли, штабс-капитан?
Александр поблагодарил и сказал то, что задумал, но Крылов воспротивился и заявил:
— Нет уж, штабс-капитан, я не для того раздобыл у метрдотеля эту серебряную бутылочку, — похлопал он по бутылке с вином, — чтобы отпускать друзей несолоно хлебавши, как говорят. Так что прошу… — сделал он широкий жест, но Александр настоял на своем и ушел.
И — удача: вскоре и уехал в Белосток с товарным поездом, везшим на фронт припасы боевые, и продовольственные, и фуражные.
«Супруга. Меня ждет. Приехала из Петербурга… Ну и фантазия у вас, Александр Орлов, можно романы сочинять. Гм. А почему бы ей и не приехать? Врач, хирург… Вполне может поступить в санитарный поезд», — рассуждал он.
И диво дивное! В Белостоке он встретил именно супругу. Возле санитарного поезда с золотыми буквами на вагонах: «Цесаревич Алексей», средь гама и шума солдатского, на перроне вокзала, окруженную со всех сторон ранеными, перевязанными бинтами, платками, а то и просто тряпками, серыми и черными, на костылях и с палками в руках, что-то требовавшими, кричавшими — не понять было.
Александр и не узнал ее в первые секунды, так как она стояла к нему спиной, как не узнал и вокзала Белостока, бывшего несколько часов тому назад совершенно безлюдным и тихим и совершенно не похожим на этот бедлам, крикливый, запруженный людьми и составами поездов с огромными красными крестами на боках, расцвеченный белыми халатами и передниками сестер милосердия, врачей, санитаров.
Надежда, та, что стоит в центре толпы и что-то объясняет раненым и куда-то указывает рукой — по этой именно руке угадал, по золотому кольцу — массивному, необычному, — а когда Надежда обернулась, глазами ища кого-то, он увидел ясно: она.
И она увидела его и как обернулась, так и осталась стоять, глядя на него широко раскрытыми, удивленными, и неверящими, и испуганными глазами под большими черными бровями, которые на белом фоне ее косынки, что была перехвачена булавкой под подбородком, казались совсем угольными.