Он был бледен, взволнован.
Все смотрели на него, слушая его слова, и были взволнованы так же, как и он, и были готовы, как и он, отдать все силы, и последнюю кровинку, и жизнь за счастье народа своего и всех простых людей, во имя победы прекрасного, которое будет и не может не быть.
Над поляной, средь белого неба, стояло солнце — ослепительно яркое и необъятное, и в теплых лучах его купались деревья и плавали величавые орлы, и вокруг них хороводили и озоровали какие-то отчаянные пичуги.
В лесной чаще деловито и озабоченно постукивал где-то дятел: тук-тук… тук-тук…
ГЛАВА ВТОРАЯ
До Петербурга Надежда ехала переполненная заботами: ухаживала за ранеными, делала перевязки, ассистировала при операциях тяжело раненных, дежурила по поезду, и ей некогда было хорошенько отдохнуть, а не только подумать о том, что она такое наговорила мужу и что за этим может последовать.
А тут еще подполковник — начальник поезда — шумел на всех служащих до хрипоты, приказывал не принимать раненых на вокзалах, на которые их будто кто-то привез и умышленно свалил прямо на каменных плитах перронов, на голом месте, надеясь, что их разберут по лазаретам, но их никто не брал, и раненые солдаты и офицеры богом умоляли начальника поезда взять их с собой! И начальник поезда отходил и приказывал принимать их и размещать где только возможно было, даже в тамбурах, в проходах вагонов, и забил состав так, что служащим и пройти было невозможно. Однако вагоны не резиновые, растянуть их невозможно, а прицепить новые не полагалось, так как поезд имел высочайшее имя наследника, цесаревича Алексея, и составлен был из специальных спальных вагонов. Но начальник поезда все же приказал прицепить несколько товарных вагонов и шумел уже совсем охрипшим голосом:
— Потрясающее безобразие! Вопиющее забвение святого долга перед героями войны! Раненые лежат на станциях в антисанитарии! Я буду жаловаться! Я буду писать рапорт на высочайшее имя, да-с!
Но тут же просил Надежду:
— Надежда Сергеевна, голубушка, расскажите Анне Александровне обо всем этом безобразии, об этом преступлении перед совестью и долгом определенных лиц, попросите ее доложить императрице или самому государю об этих негодяях, кои сваливают в кучу, как, извините, навоз, доблестных нижних чинов и даже офицеров русской армии. Это же — кощунство, это — глумление над воином и человеком.
Надежда и сама возмущалась всем тем, что видела, записывала кое-что в дневник и обещала доложить своей патронессе незамедлительно, как только поезд прибудет в Царское Село. И тут впервые подумала: а если Александр попадет, упаси бог, в такое положение? Если его ранят, да еще тяжело?
И записала в своей тетради: «Ужасные картины! Военно-санитарная часть бросает на станциях на произвол судьбы сотни раненых, а Красному Кресту не разрешает помочь увозить их в тыл. Господи, что делается?»
Она закрыла тетрадь и задумалась. Сколько горя кругом, сколько страданий. И решила: написать прошение военному министру, — нет, поехать к нему лично и упросить, умолить перевести Александра в столицу…
В это время сестра милосердия панически воскликнула:
— Тяжело раненный солдатик в пятом вагоне в бреду свалился с койки! Весь — в крови! Мы его уложили, но…
Надежда бросила тетрадь на столик и выбежала из своего купе.
Раненый был без сознания и стонал. Надежда посчитала его пульс, послушала сердце и стала сама бинтовать. Она знала его: изрешечен немецким пулеметом в живот, шесть ран. Выживет ли, пока поезд дойдет до Петербурга, — неизвестно. Скорее всего — не выживет, пробит мочевой пузырь. Но надеялась на лучшее и сказала сестре:
— Передайте старшему хирургу: нужна срочная операция. Немедленная. А я скажу начальнику. А быть может, мы передадим раненого Краснову Кресту, благо подъезжаем к Минску.
И тут случилось то, что и должно было случиться: едва поезд остановился на станции Минск, как появился какой-то генерал, потребовал начальника поезда, а когда тот явился, строго спросил:
— Подполковник, на каком основании и по чьему повелению вы прицепили к поезду имени августейшего наследника-цесаревича простые товарные вагоны?
— На основании милосердия, ваше превосходительство, — запросто ответил начальник поезда. — Этих несчастных героев войны какие-то подлые…
— Я у вас не спрашиваю о подлых. Я спрашиваю об основании ваших действий, подполковник, — прервал его генерал и, прикоснувшись к седым усам, сказал: — Отцепить. Немедленно. В таком виде я вас далее не пущу.