В гроте было сыро, ракушечник, которым он был выложен, слезился подпочвенными водами, крючки на его стенах, на которые когда-то Орловы вешали одежду перед упражнениями, поржавели, боковые скамьи для отдыха были мокрые и позеленели, на полу, на земле, валялись прошлогодние листья, черные и распластанные, — все казалось древним-древним, будто здесь люди не были век. А ведь когда-то здесь было, как на студенческом собрании, многолюдно, шумно певались песни дозволенные и недозволенные, правда, вполголоса, чтобы отец не услышал, но отец все равно слышал; придет вдруг, станет наверху, на кромке обрыва, постоит с минуту и скажет:
— Господа семинаристы, не пора ли прекратить ваши разговоры?
Он так и говорил: «разговоры», а не песни, а «семинаристами» называл всех, кто бывал в гроте, хотя учился в семинарии лишь Василий. А когда Михаила исключили из университета и когда он вернулся в родные края, отец стал называть завсегдатаев грота «студентами». И никогда не корил, не стращал, не запрещал делать то, что молодые Орловы и их друзья делали здесь — читали, спорили, ссорились. Один лишь дед и был грозой для всех и разгонял сборища при помощи своей неизменной спутницы — плетки. Но старый Орлов не очень-то силен был в грамоте и не знал, что к чему, тогда как отец молодых Орловых знал точно: нашел однажды у Михаила сочинения К. Маркса, Плеханова, Либкнехта, Ленина, перелистал их и положил на место, в его сундучок, а Михаилу сказал:
— Сундучок надобно запирать, студент.
Дед выговаривал ему не раз:
— Сделай им укорот, тебе говорю, не то дойду к станичному атаману и выведу всех на чистую воду, обормотов и цареотступников, какие все сады обрывают у добрых людей.
Но никогда никому не говорил. Бил всех плеткой и молчал. Но когда отец Орловых заболел и едва не умер — дед посмирнел, замкнулся в себе и целыми днями колдовал на пасеке, в саду, примыкавшем к подворью, как лес.
Сейчас была пасха, отец еще не приехал из Новочеркасска, а дед спал после всенощной, но все равно молодые Орловы настороженно посматривали по сторонам — не появился ли? По привычке посматривали.
Василий так и сказал:
— Здоровые уже, сами стали отцами, кроме молчуна Михаила, ан все едино глаза так и пялятся на обрыв — не покажется ли дед со своей плеткой за голенищем? Впрочем, он что-то совсем изменился, аки ягненок стал после смерти родительницы нашей, некому стало ухаживать за ним. Женить бы его — невесту не сыщешь. — И неожиданно обратился к Михаилу: — Слушай, брат-молчун, а давай-ка женим тебя на красную горку? Сколько ты будешь куковать один-одинешенек? Или ты ждешь, пока тебя женит на себе некая медичка, как то случилось с неким поручиком, пардон.
Александр вспыхнул кумачом от стыда, от обиды, но сдержался и сказал примирительно:
— Отче, ты сегодня в ударе. Быть может, лучше бы псалмы выучил на случай, если тебе окажут честь петь в соборе по приезде великого князя?
Василий резко ответил:
— Я буду петь «Марсельезу».
— Нет, не будешь, отче, — жестче сказал Александр.
— Буду! Или я вовсе не буду петь. Никому: ни великому князю, ни его венценосному племяннику. Довольно с меня! Надоело лицемерить перед людьми и своей совестью! — уже кричал Василий, встав со скамьи и топчась возле нее.
— Вы, юноши, а ну, умерьте ваш пыл, не то придется вам сделать укорот, как дед говаривал, — подал голос Михаил, что-то писавший в тетради, и сказал: — Послушайте лучше, какую я песню записал. Диво дивное, честное слово, — и хотел спеть то, что положил на ноты, да Александр в это время явно угрожающе сказал Василию:
— Вот что, отче: ты все еще полагаешь, что твои семинарские вольности, мягко говоря, не надоели порядочным людям, а между тем по тебе давно уже плачет по меньшей мере — плетка деда, а по большей — кара епархии и властей.
— Сибирью стращаешь, поручик?
— Не стращаю, а предупреждаю. Я не намерен терпеть позор, который ты можешь навлечь на нашу семью, на имя отца своей идиотской бравадой. Ты — священнослужитель или думский паяц из левых, позволь поинтересоваться? — спросил Александр.
— Перестаньте, петухи, — сказал Михаил и, закрыв тетрадь, свернул ее в трубочку.
Василий разъярился, сделал несколько крупных шагов по гроту, о чем-то думая. И вдруг сказал Александру, остановившись против него: