Их осаждали молодые и пожилые женщины, спрашивали, не видали ли они такого-то и такого, называли фамилии или прозвища родственников, цвет их глаз, бород и усов, привычки говорить, ходить, спорить, и солдаты, переглядываясь между собой, неохотно отвечали:
— Жив, жив, мать, в соседской роте служит.
— Жди, молодка, придет вскорости на побывку.
— Беспременно явится в полном здравии и благополучии.
— И еще при Георгиях, гляди!
Это была святая ложь, но солдатам виделась в каждой женщине своя мать, жена, сестра, с полными слез глазами не то от радости, что они вот, безвестные, вырвались из пекла войны хоть и раненными, но живыми, не то от горя, что те, кого эти женщины встречали, надеялись встретить, тех нет и живы ли они еще — про то и богу неведомо. И солдаты говорили эту ложь и даже верили, что говорят истину.
И некоторые офицеры говорили нечто подобное и даже записывали фамилии тех, о ком у них спрашивали, и обещали навести справки по возвращении в часть, и даже обещали устроить побывку названным. Но грустный был вид у офицеров, и они так же, как и нижние чины, смотрели на все происходившее на перроне холодно и равнодушно, и лишь немногие, кого встречали родные, те радовались, как дети, встрече с родными после долгой разлуки, или делали вид, что радуются, чтобы не огорчать мать, отца, сестру, ибо стояли и офицеры на костылях, перевитые бинтами вкривь и вкось, поджав одну ногу, как журавли, — одинокие, забытые людьми и богом, или держали руку на повязке, белую как снег, как свежее березовое полено, не успевшее еще почернеть или запятнаться.
Ни о чем не спрашивали редкие мастеровые, стоявшие в стороне и мрачно наблюдавшие за всем происходящим, и только дымили тоненькими папиросами четвертого сорта, а то и самокрутками — толстыми, как кнутовище, и разносившими белый чад махорки.
Еще ни о чем не спрашивали жандармы, как истуканы стоявшие настороженно вдоль поезда, как будто в нем находились преступники, за которыми надо было смотреть да смотреть, и, важно оттопырив губы, мрачно косили глаза вправо-влево, а всего более — в сторону мастеровых, не вздумали бы крамольные речи произносить или бомбу, упаси бог, кинуть в принца, в генералов, в министров.
Надежда не успевала принимать подарки для раненых и давать ручку для поцелуев встречавшим и все время напряженно ждала разноса начальника поезда принцем Ольденбургским, но принц любезно беседовал с ранеными офицерами, удостаивал чести спрашивать о том о сем нижних чинов и покручивал свои тонкие, подкрашенные усики, что означало: принц был весьма доволен медицинской службой и даже сказал начальнику поезда, выслушав его рапорт:
— Благодарю вас, подполковник, за надлежащее рвение и ревностную службу престолу и отечеству. Я буду представлять к награждению вас и медицинский персонал вверенного вам поезда августейшего имени цесаревича долженствующей наградой.
Начальник поезда поблагодарил принца за такие слова, а на Надежду бросил такой взгляд, что она ясно поняла, что он хотел сказать: «Пронесло! Невероятно!»
…В Царском Селе встречали более скромно: на перроне была Вырубова, были сестры и санитары Серафимовского лазарета, был принц Ольденбургский, прикативший на автомобиле за несколько минут до прихода поезда, да еще несколько человек военных, в том числе — начальник госпиталя императрицы, полковник, два генерала и представитель Сухомлинова, военного министра.
Был оркестр, было несколько букетиков цветов, которые Вырубова вручила солдатам и офицерам, и сразу же началась выгрузка раненых и перенос их на подводы и автомобили, что стояли наготове.
Надежда успела лишь поздороваться со своей патронессой, а начальник поезда не успел и отрапортовать как следует, а тотчас же принялся распоряжаться санитарами, но потом вдруг спохватился и спросил у Вырубовой:
— Кого куда направлять, Анна Александровна? Всех — в ваш лазарет?
— Половину — в лазарет их высочеств, вторую — в наш, — ответила Вырубова.
— Слушаюсь, — устало произнес начальник поезда и посеменил к санитарам, что выносили из вагонов раненых.
Вырубова подозвала к себе Надежду, ласково пригладила рукой ее передник, расправила красный крест на нем и спросила: