— Все хорошо, Наденька?
— Все хорошо, Анна Александровна, — ответила Надежда.
— Ну и умница… А кто это там стоит с белой повязкой через плечо? — спросила она и почему-то зарделась малиново-яркой краской.
Надежда бросила взгляд в сторону своего вагона и увидела Бугрова, смиренно стоявшего в одиночестве и, видимо, поджидавшего ее.
— Штабс-капитан Бугров. Ранен в правую руку разрывной пулей.
— Опасно? — спросила Вырубова.
— Опасно, — подтвердила Надежда, а в уме сказала: «Господи, что ей-то еще нужно? Ведь все есть» — и, подозвав Бугрова, представила: — Штабс-капитан Бугров, я хочу представить вас нашей высокочтимой патронессе, Анне Александровне Вырубовой.
Бугров галантно поклонился и стукнул каблуками сапог, будто перед ним был генерал, и по-деловому спросил:
— Вы позволите, Анна Александровна, быть зачисленным на лечение в вашем Серафимовском лазарете?
Вырубова лукаво посмотрела на него и ответила:
— А об этом вам следует попросить мою старшую сестру, штабс-капитан.
— Вы соблаговолите принять меня под свою опеку, Надежда Сергеевна? — спросил Бугров у Надежды.
Надежде показалось, что он сказал это иронически, и она ответила:
— Если вам будет угодно… — и ушла к вагонам.
Вырубова игриво погрозила Бугрову маленьким указательным пальцем и назидательно сказала:
— Только одно условие, штабс-капитан: у нас порядки строгие, так что не вздумайте ухаживать за хорошенькими сестрами. И не устраивайте дуэлей, об этом я прошу вас.
Бугров потемнел. Намек был довольно прозрачный. Но ведь не он, Бугров, вызывал Кулябко, а его вызвали? К тому же он стрелял в воздух, о чем, правда, сейчас сожалел, после того, что ему сообщил генерал Адариди: Кулябко, конечно, ищет в нем, Бугрове, крамолу. Но какое отношение все это имеет к Вырубовой — было непонятно.
Вот почему Бугров ответил:
— Постараюсь быть выше всяких похвал.
…И начались обычные лазаретные хлопоты: размещение раненых по палатам, перевязки, обход, срочные операции, и Надежда не заметила, как пролетел день.
В палатах была стерильная чистота, было много цветов на тумбочках возле кроватей, на подоконниках, в кадках по углам, на полу были ковровые дорожки, на отдельном столике, в стороне, лежали журналы, на обложке которых Кузьма Крючков нанизывал на пику одиннадцатого немца.
В каждой палате — портрет царя в солдатской форме.
Все было ослепительно бело, и сами раненые после бани были во всем белом, и посветлели, и как бы приготовились к чему-то торжественному, но торжественного не было, а были перевитые бинтами, с обескровленными лицами люди, были стоны, и тихий скрежет зубовный, и бредовые вскрики тяжело раненных.
Вырубова, в сопровождении врачей и сестер, сама обходила раненых, спрашивала о самочувствии, о родных, выслушивала просьбы, а сестры записывали их, и записывали адреса семей, и клали на тумбочки конверты с бумагой и химические карандаши, но раненые только смущенно посматривали на них и не брали, а некоторые негромко говорили, чтобы не слышала Вырубова:
— Сестрица, вы уж извиняйте. Я же грамоте не того…
— Ничего, ничего, мы сами будем писать, а вы только скажите, как и что, и куда.
Поздно вечером Надежда наконец пришла в свою маленькую комнату, белую как светелка, села за стол отдохнуть. Только что она ассистировала хирургу, который производил срочную операцию тяжело раненному и отнял ногу. Ногу ту санитар пилил, как полено, а потом отнес ее куда-то и выбросил. Тогда Надежде некогда было думать об этом, она еле успевала подавать врачу инструменты, но сейчас ей вспомнилась та нога солдата, и она нервно вздрогнула. «А что, если с Александром случится такое? Это — ужасно».
И решила написать Александру повинное письмо: взяла бумагу, ручку, макнула перо в белую ученическую чернильницу и задумалась. О чем писать после такого разговора в Белостоке, после такого расставания, холодного и отчужденного, если не сказать — враждебного? И не по ее вине только?
И быстро написала:
«Саша, родной, прости меня, я была не права…»
В это время, запыхавшись, к ней вошла сестра и сказала:
— Надежда Сергеевна, нашему красавцу плохо, поручику.
Надежда бросила ручку на стол и выбежала из комнаты. Она поняла, о ком говорила сестра: о белявом поручике, который в дороге никак не хотел уходить в купе и стоял у окна вагона, в Минске, надеясь увидеть на станции конечно же любимую, единственную.
Надежда, лишь глянула на него, все поняла: гангрена, потеря правой руки, а может быть, и смерть. Однако сказала с легким укором: