Среди них пестрели старой формой легко раненные офицеры с черными и белыми повязками, с палками в руках или костылями под мышкой, иные — с белыми Георгиевскими крестами на груди, и редко отдавали честь, но их не останавливали, не выговаривали: фронтовики, лучше не связываться.
По торцовой мостовой позванивали трамваи, взад-вперед сновали надраенные лакированные фаэтоны, их то и дело обгоняли дымившие, как старые паровозы, черные открытые автомобили, пугали лошадей горластыми клаксонами, так что рысаки в страхе шарахались к тротуарам, а то и взвивались на дыбы, и тогда вслед механикам неслись осипшие крики извозчиков:
— Куда прешь, холера тебе в бок? Аль повылазило?
А на тротуарах возмущались:
— Безобразие! Весь Петербург закоптили. За чем смотрят городовые?
Но городовые и сами еле успевали отскакивать в сторону и, козырнув, если ехал важный чин, руками отгоняли от себя дым, смрадными тучами валивший из-под автомобилей, и долго кашляли, а если ехал какой-нибудь туз с дамой — плевались, расправляли лихие усы и всем видом грозились: ну, погоди, ваше степенство…
Но у «степенств» было слишком много денег, и блюстители порядка лишь почтительно посматривали на их горластые автомобили и лихие выезды и механически козыряли, как раз и навсегда заведенные куклы.
Лишь солнцу были в высшей степени безразличны и автомобили, и лихие выезды, и оно светило весело и щедро, заглядывало в витрины магазинов, вспыхивало бликами на лаке фаэтонов и автомобилей, на шпорах офицеров, даже на очках и пенсне прохожих и ночных росинках на деревьях, а петропавловский шпиль и адмиралтейскую стрелу так отполировало, что на них смотреть было невозможно, сиявших в поднебесье ослепительно-желтым огнем, будто солнце сидело у них в гостях и играло в зайчики.
Из-за церквей, соборов, из-за красных, желтых, зеленых громад дворцов и казенных зданий сторожко выглядывали белые, с синей подкладкой облака, тянулись к макушкам золотых шпилей и крестов, словно оттуда хотели более обстоятельно рассмотреть, что делается-творится на главной улице государства Российского, да не могли дотянуться и застывали над горизонтом, или не хотели преждевременно заслонять солнце своей безутешной мутью и омрачать души людские.
Возле нарядных витрин толпились зеваки, подслеповато приникали к стеклам так, что носы расплющивались, и, прочитав цены, причмокивали языком и разочарованно вздыхали:
— Кусаются. Цены-то.
— Война!..
Там и сям группами стояли студенты, спорили, щеголяли латынью и сыпали милые шутки по адресу курсисток, и те смущенно опускали глаза долу, а иные показывали язычки и приводили озорников в восторг.
Подпоясанные белыми фартуками дворники караулили оброненные бумажки, брошенные окурки, метлами торопливо убирали их в сторонку и корили студентов:
— Господа скубенты, порядок не блюдете, окурочки швыряете, куды попало, а еще и господам гуляющим поперек дороги становитесь. Ай-я-яй…
Но их голоса заглушали газетчики:
— «Петербургский курьер»! Львов — накануне сдачи генералу Рузскому!
— «Биржевые ведомости»! Самые свежие новости: пруссаки бегут в Берлин! Столица Франции будет объявлена открытым городом!
Михаил шел с виду беспечно, останавливался возле витрин и, однако, все видел и наблюдал за офицерами, словно знакомых выискивал, и вспоминал студенческие годы, Петербургский университет, Кровавое воскресенье… Вспоминал, как один вылощенный жандармский офицер с маленькими усиками и длинным носом, сидя на огнистом коне, размахивал палашом и, грассируя, кричал:
— За веру, царя и отечество — в сабли! — И, размахнувшись, шарахнул шашкой по нему, Михаилу, пытавшемуся в толпе стащить его с коня, но удар прошелся вскользь, сбил шапку, а на плече оставил лоскут студенческой тужурки и лоскут срубленной кожи да еще кровищу, залившую всю спину.
Михаил выстрелил тогда в офицера из «бульдога», но промахнулся и до сих пор сожалел, что хорошенько не прицелился, — некогда было в жестокой неравной схватке. Вон там, на углу твоем, Невский, и Литейного…
Невский… Краса и гордость державного града Петрова. Каменный летописец многострадальной, мученической истории России народной, немой свидетель величественной поступи первой русской революции. Это здесь измученный, замордованный русский народ шел к Зимнему дворцу с хоругвями, с иконами, с детьми на руках к царю-батюшке просить хлеба и заступничества от произвола и был встречен свинцом.
Расстреляли. Вместе с детьми. На виду у икон спасителя и его матери.