Это с твоих светлых проспектов, град Петра, обагренных кровью восставших путиловцев, обуховцев, балтийцев, торнтонцев и несть им числа, набатным эхом покатился по всей земле русской пламенный клич:
— Смерть самодержавию!
— Да здравствует свобода!
И поднимал города и села, и рабочие поселки, и каждую честную душу на бой святой и правый с вековечными силами деспотизма. Земля горела тогда под ногами сильных мира, и они разбегались с фабрик своих и заводов, спешно переводили капиталы в швейцарские банки и были готовы и сами туда отправиться, но ждали, что скажет и сделает царь.
Николай Второй сам сидел на чемоданах, однако все еще надеялся, что гроза пройдет, и просил Вильгельма Второго придвинуть войска к русской границе, не надеясь на свои. Но дядя Николай Николаевич заставил его издать лживый манифест о свободах и обманул восставших.
А потом началась расправа. С жестокостью вандалов. С хладнокровием палачей. И революция была удавлена виселицами. Утоплена в крови народа. Замурована в каменные казематы крепостей и тюрем.
Ты это помнишь, Невский. Ты знаешь, что это они кричали-командовали тогда:
— В плетки!
— В шашки!..
— Пли!..
— За веру, царя и отечество…
Вот эти, щеголяющие сейчас новой формой и новым оружием, грациозно козыряющие друг другу, будто на параде, и высокомерно косящие глаза на одетых в старую форму, белесую и изрядно поношенную, прокопченную порохом войны, — на раненых, пришедших сюда подышать свежим воздухом, и то и дело властно повышают голос:
— Поручик! Почему не отдаете честь старшим? Ваша часть и фамилия командира?
Они даже не интересуются фамилией спрашиваемого, не любопытствуют, где ранен, при каких обстоятельствах, чем отличился, если у раненого были награды; они требуют почитания их, соблюдения устава и наказывают, и торжествуют, что строго следят за порядком в империи Российской и не позволят нарушать его даже самому господу богу.
Вот какие мысли будоражили душу Михаила Орлова, некогда умытого собственной кровью вон там, на углу твоем, Невский, и Литейного. Их бы, всех этих фланирующих по городу, наряженных в новые, защитного цвета, одежды, — на фронт, на передовые позиции, в строй, чтоб рядом с солдатами-горемыками, ан нет, они вот околачиваются в столице и выхваляются друг перед другом статью, и выучкой, и гордыней. Много ли их встанет в ряды народа, придет время? Сотни? Десятки? Скорее всего — считанные единицы. Такие, как штабс-капитан Бугров, как Андрей Листов, а быть может, и брат Александр, придет срок?..
Александр. Брат кипяченый, единокровный, как там ты сейчас на фронте и почему ничего отцу не пишешь? Ведь ему-то и жить осталось… Правда, я тоже особенным старанием не отличался, а отец — он ведь у каждого один. Как и мать… А мы забываем это. Мать лучше помнили, чаще бывали, когда она была жива… Эх, дела! Когда мы вас переделаем и хоть немного отдохнем? Или забудемся малость? Никогда. И не будет вас, дел, — скучно станет. Жизни не будет человеческой…
И решил Михаил Орлов: поскорее закончить все дела — и домой, где он еще почти и не был, а побыл от поезда до поезда три часа всего. Отец по-прежнему жаловался на печень, но ему стало лучше, он уже начал ходить, и Михаил пообещал скоро вернуться и пожить немного дома, пользуясь тем, что таких, как он, плоскоступов не призывали. Да он и не рвался на фронт, достаточно было того, что два брата были там.
И вот дела задержали. Петровский задержал, глава большевистской пятерки в Думе, у которого Михаил только что был, передавал ему посылку от Линника, а точнее — от Ленина. Михаил и сейчас еще удивлялся: довез все в полной сохранности. Где? В шляпе. На днище, под шелковой подкладкой, да еще и по бокам, по окружности, под кожаным ободком. При жаре можно снять такую шляпу и обмахнуться раз-другой, и никому и в голову не придет проверять, что там в ней под подкладкой.
У Михаила не было нужды снимать ее и вообще чего-либо опасаться: студент дружественной Франции, — что у него может быть недозволенного? Таможенники так и полагали, когда он прибыл в Одессу. И даже не осматривали его саквояжа, а только спросили, нет ли там чего нехорошего? Они так и спросили: «Чего-либо нехорошего».
Михаил распахнул саквояж, показал всякую бытовую мелочь, но таможенники не стали его осматривать. Деловой человек, из самого Парижа, из союзной Франции все же.
Петровский качал черной, уже начавшей седеть головой и говорил:
— Удача редкая. Именно студентов таможенники более всего осматривают, но… Вы пришли греческим пароходом к тому же?