Мария уже прошла мимо, не заметив ни его, ни Бугрова, бегло читавшего газеты возле киоска. И вообще она никого не замечала, а лишь бросала мимолетные быстрые взоры на раненых офицеров. Офицеры, вышедшие на Невский подышать свежим воздухом или погреться на солнышке из ближних госпиталей и лазаретов, были почти все легко раненные, — у кого рука на черной повязке, у кого голова в белоснежных бинтах или забинтованная нога.
А Мария в душе радовалась, что эти раненые будут жить и конечно же вновь уедут на фронт. А каково тем, которых она видела в своем Смольненском лазарете? С гангренозными ногами или руками, с оторванной челюстью, с вытекшими от осколков гранат глазами или с развороченными животами? Ужас!
И вспомнила, как вчера в операционную привезли тяжело раненного молодого солдата с забинтованным животом. Мария дежурила, подавая сестрам свежие стерильные тампоны, бинты и убирая окровавленные и — боже упаси! — старалась и не смотреть, что там делалось, на операционном столе.
Солдат в бреду стонал и умолял:
— Добейте, братцы. Нет же мочи терпеть… Добейте…
Мария закрыла лицо руками и отвернулась. «Ужас! Такой молодой!» — подумала она и выбежала из операционной.
В коридоре ее увидела сама княгиня Голицына в форме сестры милосердия и, узнав, в чем дело, строго заметила:
— Сантименты… Вы — сестра милосердия, милая моя, и вам следует отправлять надлежащие обязанности, а не предаваться мещанским эмоциям. Благоволите вернуться в операционную.
Сейчас Мария наконец освободилась от дежурства, продолжавшегося со вчерашнего вечера, и приехала на телеграф дать депешу Александру, но, отпустив извозчика возле почтамта, раздумала: не знала, что телеграфировать. Сообщить, что Надежда совсем пала и занимается черт знает чем, — непонятно. Добавить, что она раболепствует пуще прежнего перед святым чертом, как его называет Илиодор, и готовит подарок к его приезду в Петербург, — рискованно, цензура все равно догадается, о ком идет речь, доложит по начальству — и тогда быть скандалу. Написать, что Надежда хлопочет о переводе его, Александра, в столицу, чтобы он был при ней, как ее юбка, — Александр обидится, — неужели она, Мария, так плохо о нем думает? Или рассказать все обстоятельно в письме, что делается в Петербурге? Но что в нем делается особенного? Ничего, живет своей извечной жизнью и никакой войны не чувствует, кроме разве того, что весь Невский запружен военными, роскошными моторами, фаэтонами, городовыми.
И Мария сокрушалась: «Ничего не умею, письма не умею составить, телеграмму дать. И с Надеждой не сумела поговорить по-дружески и поссорилась так, что вряд ли теперь станем и встречаться. А перед государыней вела себя, как деревенская простушка. И с родственниками не могу ужиться, с Екатериной Викторовной в частности, из-за чего не могу появляться в доме дяди. Ничего не умею. Чему же вы меня учили, княгиня Вера Васильевна? Ходить в простеньких юбках и в батистовых блузках? Есть овсяную кашу? Да еще опускать глаза долу при встрече с молодыми людьми, особенно с офицерами? Но это же так мало для жизни, княгиня! Ужасно мало!»
Неожиданно почти возле нее, скрипнув тормозами, проиграл клаксонами и остановился черный открытый автомобиль, и послышался голос громкий и панибратский:
— Сестрица, по Невскому, с ветерком! Назло всем смертям. Зальем горести шампанским!
Мария удивленно остановилась и увидела рядом с собой изящный мотор и в нем — развеселую компанию девиц, а на нодножке увидела молодого красавца в белой бекеше и в таком же картузе, лихо сдвинутом на вихрастой черной голове, и хотела идти своей дорогой, да владелец бекеши соскочил на тротуар, ухарем подлетел к ней и повторил, расшаркиваясь:
— Сестрица, божественная Афродита, — по Невскому! С ветерком! Прошу в мой мотор. Умоляю. Всю «Европейскую» положу к вашим прелестным ножкам, а можно в придачу еще и «Асторию». Весь Санкт-Петербург ахнет!
Мария посмотрела на его лаковые сапоги-дудки, потом на бекешу из кашемировой шерсти и выглядывавшую из-под нее такую же тройку и наконец вперила взгляд, напряженный и лютейший предельно, в лицо владельца бекеши — смуглое, с усиками. И, ни слова не говоря, дала ему пощечину — увесистую, мужскую — и пошла своей дорогой, подняв голову и чувствуя, как горит рука, горит лицо и все тело дрожит противной мелкой дрожью.
Компания в автомобиле истерически завизжала, как будто ее резали, и выпорхнула прочь в великом смятении.
Со всех сторон посыпались восторженные голоса: