Надежда схватилась с кровати, вырвала у нее сорочку, аккуратно сложила и, спрятав в платяной шкаф, заперла на ключ. Все это она сделала в секунду и застыла у шкафа, словно приклеилась к нему.
И Мария сообразила: для Распутина. Такие, в Смольном говорили, преподносили ему некоторые великосветские дуры, желая получить его благословение и расположение.
— Все понятно, подарок святому черту, как его называет твой земляк, владыка Илиодор, — сказала она, сдерживая негодование. — По случаю благополучного выздоровления после того, как его пырнула ножом какая-то сумасшедшая почитательница, Гусева, что ли? Значит, ты свихнулась окончательно и разговор с тобой в Новочеркасске ни к чему доброму не привел. Ну, тогда уж шей и плисовые штаны, как делают некоторые великосветские идиотки. Какая низость! Какая мерзость! Фи, плеваться хочется, как извозчику, — наливалась она отвращением все более и повелительно заключила: — Выбрось сейчас же в помойную яму, туда, куда выбрасывают грязные бинты. Я приехала навестить подружку, попросить консультацию по медицинской части, как у старшей сестры почти царского лазарета, а ты, оказывается, вот чем здесь занимаешься, дуреха отменная, а не медичка. Вместо того чтобы ухаживать за ранеными…
Она не договорила — Надежда угрожающе повысила голос:
— Замолчи! Ты мне не указ. И Александр твой не указ, — сказала она, зло сделав ударение на слове «твой», как делала всегда, когда была в сердцах, и еще плотнее прижалась спиной к шкафу.
— Нет уж, подружка, нет уж, блудница, я не только не замолчу, а, наоборот, сообщу обо всем-всем самым подробнейшим образом Александру на фронт, в Новочеркасск, да еще и скажу репортерам газет, а уж они знают, что в таких случаях делать. Это — срам для супруги офицера, позор для всякой уважающей себя порядочной женщины, к тому же медички, к тому же старшей медицинской сестры лазарета! Грязный развратник и хлыст терзает монашек, растлил Вишнякову, развратничает с Лохтиной, загнал на тот свет жену генерала Войцеха, устраивает похабные оргии в московском «Яре» и бросает тень на государыню, о чем писали газеты, делали запросы в Думе, а вы считаете его святым и лижете его мерзкие ручищи, как пророку! Как ты могла? Как на тебя нашло это отвратительное, гадкое наваждение? Это непостижимо, это немыслимо для всякого здравомыслящего человека, тем более для женщины, — возмущалась Мария, все время порываясь открыть шкаф.
Надежда стояла у шкафа, как каменная, заслонив его, и, следя за Марией исподлобья свирепыми до лютости глазами, закричала на всю комнатку:
— Замолчи, нечестивая! Его сам государь назвал Христом, — Анна Александровна говорила. И императрица стояла перед ним на коленях, прося помолиться за наследника, когда тот был тяжело болен, а ты болтаешь такое… Он — святой, святой, и я не желаю тебя слушать. Уходи. Говори, кому хочешь. Кстати, Александру можешь не писать, он скоро будет служить в Петербурге. Не забудь, когда встретишь его, поцеловать в щечку. Ты еще в Смольном пожирала его глазами на балах и даже на квартиру нашу ездила одна, бесстыжая. И в Новочеркасск к нему ездила как бы со мной, а на самом деле, чтобы отвадить его от меня, от семейной жизни, а Николая Бугрова мучишь, кокетничаешь и не принимаешь его предложения. Уходи, я не хочу видеть тебя!
Мария смотрела широко открытыми глазами и не знала, что и сказать. Уж такого она не ожидала. И не заслужила. И такое простить была не в силах.
— Мерзкая хуторская баба, вот ты чем решила защищаться, сплетнями и грязью, — негодующе произнесла она и резко шлепнула Надежду по щеке горячей ладонью. — Опустилась до последней степени и еще смеешь тыкать своими грязными пальцами в других. Я презираю тебя, подлую.
И Надежда сникла, обмякла и терла, терла щеку, горевшую огнем, обессиленно опустила голову от злобы, от стыда, что подруга поступила с ней, как со своей служанкой. И тихо грозилась:
— В монастырь, в келью тебя… За наветы на божьих угодников, за кощунство над святыми чувствами верующих. — И ожесточилась совсем по-деревенски: — Сгинь, нечистая сила!
Мария высокомерно ответила тем же:
— Это тебя туда именно и следовало бы заточить, милая подружка. И всех тебе подобных. За юродство, за издевательство над церковью, за разврат телесный и духо…
И осеклась: на пороге стояла миловидная дама в черном — невысокая и полная, с крутой грудью, выпиравшей из-под гипюровой блузки, с низко посаженной головой, обрамленной громоздкой прической, и смотрела на Марию маленькими холодными глазами.
— Что здесь происходит, господа? Я у вас спрашиваю, сестра Орлова, — обратилась она к Надежде негромко, но достаточно жестко, сделав вид, что Марию не знает, хотя видела ее в лазарете, когда она однажды приезжала к Надежде.