Мария поняла: «Патронесса. Вырубова, — подумала она и почувствовала, как по спине побежал противный холодок и разлился по всему телу. — Если она слышала мои слова — жди объяснений с дядей. Или с Екатериной Викторовной, что еще хуже, — она-то тоже поклонница Распутина», — и, по институтской привычке сделав реверанс, быстро вышла из комнаты, бросив на ходу:
— Извините, Анна Александровна.
Вырубова проводила ее надменным черствым взглядом, покачала головой и произнесла:
— Невоспитанная особа. А еще, насколько я помню, племянница военного министра. Зачем она пожаловала к вам? И уже второй раз?
Надежда стояла, как солдат, и думала: сказать или не сказать?
Если сказать о том, что здесь произошло, — Марии не миновать беды. И молчать не было возможности. И решила свести все к интимным делам, ответив:
— Подружка моя… Жених ее лежит у нас. Штабс-капитан Бугров…
— И вы поссорились из-за штабс-капитана? Ой ли, сестра Орлова? — спросила Вырубова, явно намекая, что она все слышала своими ушами, и Надежда растерялась и с ужасом подумала: «Что же я наболтала? Ведь она сама неравнодушна к Бугрову. Втюрилась в него определенно», — но ничего изменить не могла и молчала.
Вырубова поджала маленькие бледные губы и строго сказала:
— Приведите себя в надлежащий вид и приготовьте кофе. К нам приехал товарищ председателя Государственной думы, — назвала она Протопопова официально.
И ушла.
Надежда села за стол, положила голову на руки и так просидела несколько минут, полная тревог, и обиды, и злости на весь белый свет.
А Мария вышла из лазарета, посмотрела на золотые часики, достав их из карманчика передника. «До поезда еще целых два часа. Что же я буду делать?» — подумала она и медленно направилась к вокзалу.
В парке, на лужайке, на костылях и с палками в руках, прогуливались легко раненные, иные сидели на скамьях возле озера, перевязанные и так, и этак, негромко о чем-то разговаривали, так что голосов их не было слышно, а были слышны голоса птиц, беззаботно щебетавших на деревьях, радовавшихся яркому солнцу, и было так мирно и благоговейно вокруг, что и не верилось, что где-то шла война, лилась кровь, в пепел превращались города и села и в огненном аду гибли, уничтожались люди.
И Мария подумала: «И в Петербурге так, тихо и безмятежно, ходят во французскую комедию и смотрят канканы, кутят в ресторанах и фланируют на Невском, толпятся в приемной Ван дер Лифта, разодетые во фраки, и никаких треволнений даже в микроскоп не увидишь. Только эти раненые и напоминают о войне. Неужели все происходящее никого не волнует, не Тревожит и лишь мастеровой люд один-единственный и переживает тяготы войны и то и дело бунтует? Странно, господа. И страшно…»
Мысли ее прервали офицеры, приветствовавшие ее негромкими возгласами:
— Здравствуйте, сестра.
— Далеко ли путь держите, сестрица?
У Марии на душе кошки скребли, но она улыбалась, отшучивалась и убыстряла шаги, чтобы поскорее пройти мимо раненых и не видеть их изувеченных ног, рук, лиц, перевитых бинтами ослепительной белизны, и думала: «Похоже, что этих несчастных привезли сюда ради того, чтобы скрасить их страдания первозданной белизны повязками, ненароком государь или государыня соблаговолят пожаловать. В петербургских же лазаретах недостает бинтов, няням приходится стирать старые. А дядя писал в газетах, что Россия готова к войне. Как же так, ваше высокопревосходительство, дядя — генерал Сухомлинов? Это — ужасно ведь, тряпками перевязывать раненых. Впрочем, бинтами вы, кажется, не занимаетесь».
И услышала знакомый голос, приятно низкий и радостный:
— Мария?.. Виноват, баронесса Мария, вы на меня не сердитесь? Здравствуйте.
Мария обернулась и обрадовалась: перед ней был Бугров Николай — изящный, рослый, в новенькой форме защитного цвета, подтянутый как юноша, с черной повязкой через плечо, на которой покоилась правая рука.
— Николай Бугров, вы когда-нибудь будете серьезны? Ведь вам характера не занимать, а вы всегда шутите… Не сержусь, конечно… Как ваша рука?
— До свадьбы заживет. Сестра Надежда пожалела, не отпилила, что было, оказывается, вполне реальной опасностью. А теперь ничего, можно возвращаться на фронт.
— Фронт от вас никуда не денется, а о том, что вашей руке угрожала ампутация, Надежда мне говорила.
— Вы у нее сейчас были?