— В Сибирь всю Россию не упечешь. Да и не такая уж она страшная, чтобы ее бояться: русская земля ведь, наша… Однако я не о том, я беспокоюсь о тебе…
— Прекратим сей бесполезный разговор, Михаил. Социалистом ты меня не сделаешь, а поссориться мы с тобой можем окончательно, — горячился Орлов, не желая слушать.
Но старший брат был невменяем и долбил свое:
— Дурак ты и боле ничего, извини, по праву старшего говорю… Я беспокоюсь о тебе. Война не за горами, а ты со своей горячностью можешь, в пылу исполнения воинского долга, на такое пойти, что и головы не сносишь. А мне, по чести говоря, не хотелось бы терять брата из-за споров царя русского с царем австрийским или германским, кому где хозяйничать и кому сколько гребти, как у нас говорят, чужого добра.
Александр насторожился. Эти политические всегда знают куда больше, чем офицеры русской армии, тем более — молодые. Но спрашивать в упор не захотел, а произнес как бы с легкой иронией:
— Ты что, провидец?
— Просто читаю газеты и вижу: Австрия не ограничится аннексией Боснии и Герцеговины и, коль этот разбой сошел ей с рук вполне благополучно, попытается пуститься в новую авантюру по перекройке карты Балканского полуострова. А Балканы — это яблоко раздора между Россией и Австрией. Однако за Австрией стоит Вильгельм Второй, который давно уже точит ножи против России, впрочем, равно как и против Франции. Что это может означать? Войну.
— Я готов исполнить свой долг и, не колеблясь, попрошусь на самые передовые линии, — гордо произнес Александр.
— Я это знаю, но я не о том. Я говорю о приезде великого князя на Дон.
— Гм. Ты полагаешь, что этот приезд связан с подготовкой к войне?
— Наконец-то ты понял. Дон, опора престола, десять лет тому назад не очень-то любезно принял царя в Персиановских лагерях, ибо к нему кинулась какая-то женщина с криком: «Царь, прекрати войну!» Японскую в то время. Разобидевшись, монарх укатил в Петербург на всех своих трех поездах, не пожелав проехать еще пятнадцать верст, кои отделяли его от града Платова, который так готовился к его приезду и ждал. Но казачьи полки важнее царской амбиции, и вот на Дон едет дядя царя, чтобы загладить ошибку монарха в пору японской кампании. Не исключено, что за великим князем пожалует и сам монарх.
Александр подумал немного. «А братец мой, кажется, умнее меня и всех нас, Орловых. Смотрит в корень, как Козьма Прутков говорит», — и спросил:
— То есть ты хочешь сказать, что государю потребуются в ближайшее время казачьи полки?
— Молодец. Именно это я и хотел сказать тебе. Об остальном ты можешь подумать сам. А теперь извини, мне пора, так что будь здоров и не поминай лихом, — сказал Михаил и пошел из грота, — нет, не сутулый, не медлительный, а собранный, прямой и решительный.
Александр смотрел ему вслед, мрачно смотрел, а вместе с тем и уважительно, даже любовно, и ему не хотелось, чтобы братья кончили Сибирью.
Он вышел из грота, постоял немного и сказал негромко:
— Черные грачи, черные гнезда. А дом должен быть светлый, Друзья.
И, закурив, медленно пошел по аллее, задумчиво опустив голову.
— Александр, остановись, умоляю! — раздался позади него голос Верочки.
Александр обернулся и подумал: «Что еще случилось?»
Верочка подбежала к нему, бросилась на грудь и запричитала восклицаниями:
— Что ты натворил? Что ты сделал с Василием? Он едва не наложил на себя руки, хотел дедушкиным ружьем… Ох, что же это происходит в нашей семье, господи? Я с ума сойду!
Она плакала и дрожала, белая от яркого неба, от платья с бесчисленными оборками, склонив золотую голову ему на грудь, а он держал ее в своих невольных объятиях и смущался все более и не знал, как успокоить ее и что сказать.
И сказал дрогнувшим голосом:
— Прости, служба… Казарма… Совсем огрубел. Солдафон я, честное слово, — поносил себя Александр. — Я готов сейчас же, в твоем присутствии, принести Василию тысячу извинений. И я немедленно уезжаю в Новочеркасск, а оттуда — в Харьков, узнать, что с Алексеем.
— Василий уехал из станицы, а куда — неизвестно. А Алеше не будут делать операцию, — он уже дома. И в Новочеркасск мы поедем вместе, встречать великого князя, и моих родных навестим. Но Василий не хочет петь в соборе. Это же ужас. Его расстригут и предадут анафеме, как графа Толстого.
— Граф Толстой — великий писатель, Верочка.
— А Василий — великий бас.
— Дай бог, но именно поэтому его не расстригут, уверяю тебя. И он будет петь в соборе, — отец попросит, и я попрошу, — сказал Александр убежденно и медленно пошел с Верочкой по аллее к дому.