И духовник царицы, епископ и викарий Петербурга Феофан, рекомендовал, но, видя, что Распутин оттесняет его, сказал царице:
— Отрекись от старца, ибо он — не от бога, а от дьявола.
Царица отреклась от Феофана, и он оказался в Симферополе, а когда царская чета собиралась в Крым на отдых, был услан епископом в Астрахань.
И иеромонах Илиодор рекомендовал, однако по той же причине вскоре потребовал от старца прекратить сношения с царской семьей и даже бил его крестом святым за шарлатанство и хлыстовщину, но потом был вызван царем и предупрежден:
— Слушайся во всем Григория Ефимовича. Его бог послал нам в советники, умудрил его.
Но Илиодор, донской казак, был с норовом, ослушался высочайшего повеления и был сослан в тульский монастырь, но сбежал в Царицын, однако был пойман и водворен в свою обитель, а кончил тем, что отрекся от сана, поселился на родине, на Дону, стал проповедовать новую религию — «Разум и солнце» и был привлечен к следствию за поношение царствующих особ, да вновь сбежал, на этот раз в Швецию, а потом перебрался в Норвегию.
И саратовский епископ Гермоген был разжалован и сослан в Жировицкий монастырь, в Гродно, за то, что вместе с Илиодором устно и печатно поносил старца.
Вырубова не раз думала с великой горечью: святые отцы возненавидели старца просто из зависти, что он превзошел их в слове божьем и оттеснил от монархов, сам став и духовником, и советчином их, и другом самым близким, но великий князь Николай Николаевич и великая княгиня, теперь уже Анастасия, ставшая женой Николая Николаевича, который сам же, кстати говоря, и развел ее с герцогом Лейхтенбергским, почему они-то отвернулись от Григория Ефимовича и поносят теперь его на чем свет стоит? Не Стана-Анастасия ли говорила о старце, когда он помог ей встать на ноги: «Это — исключительной святости человек»? И вот теперь она вкупе с супругом Николаем Николаевичем и сестрой Милицей шипят и распространяют о нас со старцем всякие гадости. И старую императрицу настроили на свой лад.
И если бы он был в то время в Петербурге, когда царица получила последнюю телеграмму от Вильгельма, войны не было бы, безусловно. Он верил Вильгельму…
Вырубова читала эту телеграмму, царица показывала: «Сделай невозможное, спаси два родственных тебе народа от войны. Войны не нужно. И только ты можешь в том убедить своего мужа и царя», — писал Вильгельм, и царица пыталась внушить царю, что это написано искренне и дружески и что ее «маленькой родине», как она называла Германию, война с Россией действительно не нужна. Она не знала или делала вид, что не знает, что ее любимый Вилли хитрил, и лгал, и играл роль миротворца, как провинциальный актер, но у царя достало ума негодующе воскликнуть:
— Кто это, безумец или подлец пишет?!
И царица прикусила язык. Но Вырубовой после сказала разъяренно, коверкая русскую грамматику:
— Я не сумела заставить себя любить, так заставлю трепетать перед царицей!
У Вырубовой ледяные мурашки тогда забегали по спине от этих слов, — она знала жестокость и мстительность царицы и помнила, что она говорила в пору первой революции:
— В России никогда не может быть революции, а может быть только бунт. А бунт надо усмирять нагайками, так как меченый холоп — лучший работник.
А когда не смогла помешать появлению «Манифеста», ее хватил припадок, а после она сказала:
— Я заставлю Россию проклясть этот день и смыть это пятно кровью.
Россия была утоплена в крови. Но царица прокляла тогда еще и великого князя Николая Николаевича за то, что в те критические для трона дни он не только отказался вывести свою гвардию, которой командовал, на улицы Петербурга, чтобы усмирить восставший русский народ, а еще и принудил царя издать «Манифест». Она, царица России и доктор философских наук, не понимала, что великий князь сделал это не ради народа восставшего, а единственно ради спасения престола, а значит, и ее супруга-царя, а значит, и ее самое.
Сейчас она ненавидела его еще и за то, что он ненавидел старца и готов был вздернуть его на первом фонарном столбе, появись он только перед его августейшими очами, — так говорили военные.
И Вырубова тяжко вздохнула и подумала:
«Боже, какие они все гадкие и мерзкие! Все, безусловно! Великие князья, министры, думские лицемеры. Все ищут только выгоду для себя и шипят, как змеи подколодные, друг на друга, на монархов, а всего более — на Григория Ефимовича и на меня. А я всего только рабыня государыни. — „И наложница государя“, — подсказывал ей внутренний голос, но она не произнесла этого вслух, а сказала: — Ужас, а не жизнь! И при чем я, коль старец — святой человек, и я верю каждому его слову и готова горло перегрызть всем им, которые его ненавидят? И он не зря сказал, когда я увидела его в доме великого князя Николая Николаевича: „Ты меня, Аннушка, не чурайся. Наши дороги давно сплелись. Вместе, вместе будем идти“. Откуда он тогда знал, что я без ума от него? От Сашеньки, сестры моей и поклонницы его верной? Или это — дар ясновидца? И ведь наши дороги, безусловно, сплелись навеки, и у меня сейчас сердце разрывается от боли, что он еще там, в Покровском, еще не выздоровел, хотя я приняла все к тому меры. Ах, хотя бы не приключилась гангрена, как у штабс-капитана Бугрова. Государыня и я уже все поклоны богу отдали, чтобы все в Покровском было хорошо. Не растрезвонили бы лишь теперь гучковы о его приезде в Петербург. Царица вон и идет ко мне, чтобы узнать, что я предпринимаю, чтобы этого не случилось и чтобы обеспечить надлежащую охрану старца. Не беспокойтесь, ваше величество, все предусмотрено в лучшем виде».