Отдаленно и робко загремел гром, но Сухомлинов не слышал его и не хотел слышать.
Ничего.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Сухомлинов был озадачен: Вырубова пригласила его в свой лазарет всего только на чашку кофе, но предупредила, что лазарет обещало навестить также некое высокопоставленное лицо. Что под этим «лицом» явно скрывается царствующая персона, сомневаться было нечего, но кто именно — царь или царица? Но царь только что предупредил, что может вызвать его, Сухомлинова, во дворец с докладом, значит, в лазарете Вырубовой может быть только царица. Но почему она избрала такое место для встречи с военным министром, коль ей ничего не стоило пригласить его во дворец, в свои покои, тоже на чашку кофе или чая, и там переговорить с ним по интересующему ее вопросу? Или тут есть что-то такое, чего не должен знать никто, даже ее венценосный супруг?
И Сухомлинов решил на всякий случай приготовиться: написал на бумаге все, что ему было ведомо о положении дел на фронте, данные о санитарном обслуживании раненых, о медицинском персонале, о том, сколько и где недостает врачей и сестер, госпиталей и лазаретов, белья, и бинтов, и матрацев, и медицинского инструмента, и голову едва не поломал от беспокойства, что еще следует иметь на всякий случай, если царица начнет интересоваться. Но ничего не придумал и решил положиться на волю судьбы.
В Царское Село он ехал на своем черном открытом автомобиле, отвалившись к спинке заднего сиденья и тупо уставившись в ковер, что застилал пол, и в свои горевшие бликами шевровые сапоги.
День был сырой, недавно прошел дождь, и хоть солнце уже и светило по-летнему, однако кругом было грязно, и облака еще висели над головой, тоже серые и угрюмые, будто недовольные, что балтийский ветер пригнал их сюда без нужды и пользы, ибо и без них влаги хоть отбавляй, но ничего поделать не могли: ветер продолжал гнать их, расталкивал вправо-влево и замещал новыми, более синими, и они толпились в небе, как на ярмарке, заслонив солнце и свет так, что казалось, будто на пулковские холмы, на леса и низины уже навалились сумерки.
Но Сухомлинов ничего этого не видел и готовился к встрече с «высокопоставленным лицом». Нет, он ничего плохого не ожидал и не тревожился, хорошо зная, что царь относился к нему в высшей степени благосклонно и, как сказал министр двора Фредерикс, не стал и слушать предложение Родзянко об отставке его, Сухомлинова, с поста военного министра. А царице хорошо известно, что он, Сухомлинов, считается германофилом, так что и с этой стороны ничего худого быть не может, тем более что враги царицы являются и его врагами. И с этого можно будет начать разговор, если Вырубова не завлекла его для каких-то своих целей: втянуть в какое-нибудь предприятие, о котором говорить в телефон нельзя.
Начать разговор с общих врагов. В конце концов, сколько могут эти родзянки, гучковы, андронниковы и прочие терзать его имя и позорить перед престолом и отечеством? Гучков дерется со всеми на дуэлях, и Мясоедов сделал глупость, что не ухлопал его, а государь сделал глупость, что освободил его из Петропавловской крепости. Родзянко же и совсем обнаглел: под видом, изволите видеть, заботы об армии, о сапогах явился на службу к министру его величества и — слыхано ли? — почти потребовал отставки! Военного министра! И это в то время, когда идет война, в коей не последнее значение для победы имеет именно военный министр! Что сказал бы Георг, король английский, если бы какому-то идиоту в парламенте пришла в голову мысль потребовать отставки военного министра Китченера?
«А у нас всего можно требовать: с трибуны этой робеспьеровской думы, со страниц газет, из министерских приемных и из самих кабинетов министров. Чудовищно же, ваше величество! Этак, чего доброго, могут потребовать и революции! Левые в Думе именно этого уже и требовали, отказавшись голосовать за военные кредиты, и выпустили прокламацию „Война — войне“. А что левые думские и внедумские делали во время пребывания у нас Пуанкаре, когда соорудили на улицах Петербурга баррикады такие, что вы не могли ехать по ним с президентом Франции, чтобы не опозориться? Или когда бастовали то там, то здесь, хорошо зная, что вот-вот вспыхнет война и надо думать об обороне отечества, а не о бунтарстве? А ведь все это — только начало, ваше величество. Окажись на фронте неудачи или и того хуже — поражение наших войск, что тогда будет? „Война — войне“? Новый пятый год? Я не исключаю этого, ваше величество… Тем более что союзники терпят ужасные бедствия и отступают на всем Западном фронте. А на наш фронт прибывают новые корпуса противника, и неизвестно, чем кончится дело в Восточной Пруссии. И снарядов уже недостает, потому что командующие сыплют их на неприятеля, как семечки, будто господь посылает их с неба в неограниченном количестве и ассортименте. И раненых даже не во что одеть как следует, и нечем перевязывать, и некому это делать, а думские цицероны томятся от безделья, собирают всякие базарные сплетни и поносят министров и правительство на каждом перекрестке. Так мы не выиграем войну, ваше величество, коль в государстве слишком много развелось демагогов и карьеристов, весь смысл жизни и деятельности коих — подкопы под правительство и верных cлуг государя и престола… Узда и еще раз узда, крепкая, железная, требуется сейчас на таких. Иначе с ними не совладать…»