— Благодарю, ваше величество, но мне никак невозможно лечь в постель, — признательно произнесла Вырубова и готова была добавить: «Государыня все равно не даст мне покоя и будет вызывать во дворец денно и нощно», но так говорить при царице невозможно.
Царь пожал узкими плечами и вышел, а Вырубова думала-придумывала, как уйти домой, и ничего не могла придумать. И у нее вновь резко заболела нога.
— Ой! — непроизвольно вырвалось у нее, и лицо ее исказилось неподдельной болезненной гримасой.
Царица спросила:
— Болит? Я скажу камердинеру, чтобы принесли грелки. Впрочем, грелки нельзя. Попробуй сделать легкий массаж. Легкий, еле-еле, а то тромб можно сместить.
— Благодарю, ваше величество. Пройдет. Сейчас пройдет. Пуфу бы под ногу поставить, но я не могу.
Царица отложила рукоделье, удивленно качнула головой и сказала:
— Я принесу… — И принесла пуфик, поставила под больную ногу Вырубовой и заметила: — Царица должна носить своей фрейлине пуфы! Чудовищно же, милая Аннет. Ты стала капризной.
— Благодарю, ваше величество. И простите свою несчастную рабу.
Царица поджала губы и промолчала. Но потом все же сказала:
— Хороша «раба», коль государыня сама подает ей подставки под ноги. Но вижу, что ты не притворяешься.
…Царь пришел к Вырубовой, как она и ожидала, домой поздним вечером, недовольный и мрачный, и тотчас наполнил комнату резким запахом водочного перегара и табачного дыма. «Противный, опять нализался, как мужик. Два часа назад был совершенно трезв, и вот уже глаза покраснели. Что будет, что будет, ужас! Уж лучше бы я осталась в своей дворцовой келье. Милый, мне жалко тебя, ты совсем не похож на царя. Они погубят тебя, безусловно, а царица если и не задушит тебя своими тонкими пальцами, то изведет. Она — истеричка, душевнобольная, и любила лишь своего Геню, Генриха Прусского, и еще генерала Орлова, а ты даже не в силах выбросить его портрет из ее спальни», — подумала Вырубова и, в порыве нежности, чмокнула царя в щетинистую щеку и сказала:
— С государыней повздорил?
Царь не ссорился с царицей: он решил не идти к Вырубовой, а пришел к царице в спальню и увидел ее в постели с повязанной головой, с папиросой в руке и с золотой болонкой в ногах. Он позеленел от злости и хотел было сорвать с нее розовое пуховое одеяло, да глянул на висевший над ней в багетовой рамке портрет генерала Орлова, сверкнул разъяренными глазами и, хлопнув дверью так, что гром покатился по дворцу, ушел. А когда оказался в парке, увидел возле себя весело болтавшую хвостиком болонку царицы, увязавшуюся за ним из самых лучших побуждений.
Он остановился, посмотрел на нее все теми же разъяренными глазами и носком своего изящного сапога отшвырнул ее в сторону. Болонка обидчиво поджала хвостик, поотстала немного, как бы решая, следовать ли за ним дальше, но, видя, что он продолжает свой путь, решила: следовать, и весело побежала по желтой песчаной дорожке, и даже забежала немного вперед, как бы желая показать, что она ничего худого не замышляет, а, наоборот, хочет, на всякий случай, посмотреть, что там, впереди, и нет ли там чего-нибудь дурного? И на беду свою остановилась, оглянулась, как бы говоря: «Смелее, ваше величество, впереди все в порядке», и тут удар страшной силы свалил ее с ног. Она даже не успела заскулить, пожаловаться на немилосердную палку, а успела лишь глянуть на царя маленькими страдальческими глазами, как бы спрашивая: «За что она меня так бессердечно, ваше величество? Я же всего только намерилась сопровождать вас, чтобы вам не было одиноко», но тут раздался еще удар, и она скрючилась в три погибели, а потом медленно, судорожно протянула коротенькие ноги и испустила ДУХ.
На огромном вековом вязе безмятежно сидела белая, как снег, луна, одаривая деревья, как новогодние елки, серебряными бликами-монетами, и любовалась, как они радостно и игриво порхали по макушкам дубов и вязов, а иные, не удержавшись на их жирных скользких листьях, сыпались на землю и прыгали, пританцовывали, как солнечные зайчики, вспыхивая хрустальными искрами. И увидела золотую болонку и блеснувшие бисеринки слез в ее глазах, и увидела человека с палкой и покраснела в гневе, а потом сорвалась с вяза в великом возмущении, догнала черную тучу, пошепталась неслышно и скрылась за ней с глаз долой, подальше от вязов этих роскошных, безропотных, и от парка этого величественного и безразличного ко всему на свете, и от этого человека с суковатой и тяжкой, как железо, палкой в руках, невзрачного и маленького по сравнению с ней, луной, и даже с парком, даже с вязом, но жестокого и бессердечного беспредельно.