Туча насупилась, нахмурилась и утопила и вязы, и парк, и землю в черной, как сажа, темени.
Сейчас он стоял посреди гостиной в домике Вырубовой, озирал ее злым косым взглядом, словно врагов высматривал и примеривался, с кого бы начать крушить, но увидел себя на фотографиях небольших, кабинетных, и увеличенных, стоявших и висевших всюду, где можно было, и смягчился, подобрел и заметил:
— Молодец… Ты одна только и любишь меня и понимаешь… Налей мне водки.
— Быть может, токайского бокал? — спросила Вырубова и помогла ему снять шинель.
— Водки, — повторил царь и, сев за стол, отодвинул в сторону фарфоровые чашечки, приготовленные Вырубовой для кофе.
Вырубова налила ему рюмку водки, но он сказал:
— Стакан, Аня.
У Вырубовой мурашки побежали по спине: она знала, что за сим последует, и внутренне уже вся сжималась.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В министерстве Сухомлинова поджидала Мария.
Белая в одежде сестры милосердия, она сидела у стола секретаря Сухомлинова Зотимова и рассказывала о своих приключениях на Невском — и не заметила, как вошел Сухомлинов, а поняла это по тому, что Зотимова словно пружиной подбросило и он отрапортовал:
— А у нас — гостья, ваше высокопревосходительство: баронесса.
Мария схватилась со стула и сделала реверанс.
Сухомлинов расчувствовался и проворковал:
— Да еще в наряде Гиппократа. Похвально, похвально. Рад, рад, душа моя, что осчастливила, — и широким жестом пригласил ее в кабинет, дверь которого уже была любезно распахнута Зотимовым.
И вспомнил: давно ли он разъезжал по Киеву с избалованной девчонкой, показывал ей Владимирскую горку и ее хозяина — князя — и рассказывал, как топили славянского громовержца Перуна и крестили Русь от мала до велика? Русь плакала и стонала до исступления и не хотела расставаться со своим языческим кумиром, но дружинники князя Владимира загоняли ее батогами в прохладные воды седого Днепра, и он стал священной Иорданью и провозвестником Руси новой, преображенной.
И вот перед ним была уже взрослая, вполне сложившаяся девица — воспитанница самого аристократического заведения России. Какая судьба могла бы ожидать ее, будь она рождена законно, как все другие? Все двери общества самого изысканного были бы открыты перед ней, и любой молодой человек почел бы за счастье стать с ней под венец. Но…
Но не было у нее отца-матери, законом названных, и считается она доселе сиротой круглой, созданной господом богом на горе и одиночество. Бесприданница-баронесса. Родная дочь одной из Корф, отринутая всеми Корфами и воспитанная им, Сухомлиновым.
Вот почему он, войдя в кабинет с нею и закрыв его поплотней, сказал, совсем расчувствовавшись:
— Выросла. Возмужала. Красавицей стала. А давно ли… По Киеву, помнишь, ездили с тобой на лихачах? Владимирскую горку смотрели…
— Помню, ваше высокопревосходительство; все помню и благодарна буду всю жизнь, — отвечала Мария и вновь сделала реверанс.
— Ну, ну, к чему же так официально, мой друг? Мы с тобой — не чужие люди, — продолжал ворковать Сухомлинов, усаживая ее в глубокое кожаное кресло, а сам думал: «Встала бы покойница, посмотрела бы на это тайное сокровище Корфов. Не уступит любой петербургской красавице… А будет ли счастлива — бог знает. За штабс-капитаном Бугровым не будет, у него мозги повернуты набекрень. Впрочем, а почему бы мне не поставить их на место и не сделать два хороших дела: исправить Николая и определить Марию? Тем более что и папаша его о том же хлопочет и готов не пожалеть миллионов ради того, чтобы он вернулся на круги своя семейные и деловые…» И спросил: — Ну-с, докладывай, коль ты уже — военный человек, что там у тебя стряслось и о чем с тобой благоволила говорить государыня.
Мария испуганно спросила:
— Вы уже знаете? Вы все знаете?
Сухомлинов не торопился отвечать, а придвинул второе кресло, потом принес стакан сельтерской и успокаивающим баском сказал:
— Выпей сначала и успокойся. Я кое-что лишь слышал и хочу послушать тебя.
Мария отпила глоток сельтерской, оправила белый передник, настороженно бросила на Сухомлинова пугливый, быстрый взгляд. «Что говорить, с чего начинать? С Надежды и ее кумира Распутина? Или вовсе не говорить об этом? Если дядя все знает — говорить не о чем. Если знает только о том, что со мной прогуливалась государыня… Нет, Вырубова наверное же обо всем уже доложила. Боже, с чего мне начать?» — думала она, опустив голову.