Бугров поднял голову, рассеянно посмотрел вокруг, на небо глянул и вздохнул.
— Думаю. И ничего не понимаю. Не понимаю, зачем вы приехали сюда, к чему ведете сей непотребный разговор, чего добиваетесь. Ведь не только же навестить нас, раненых, вы пожаловали?
— Не только. И не столько, штабс-капитан, — призналась Надежда.
— Тогда сделайте одолжение, растолкуйте мне, глупцу, в чем тут дело.
— Могу растолковать, если вы не будете называть меня так официально.
— Не буду, не буду, — сдался Бугров.
— Так вот, — продолжала Надежда, — защитницу свою вы знаете, не прикидывайтесь: моя патронесса, вздумавшая приударить за вами и люто ненавидящая Марию. Она и повелела мне навестить вас. Далее: папаша ваш одарил наш лазарет двадцатью тысячами и просил мою патронессу похлопотать за вас, чтобы вы остались в столице. Далее: Анна Александровна звонила начальнику Главного артиллерийского управления, генералу Кузьмину-Караваеву, и о чем-то просила его — полагаю, что речь была о вас. Наконец, коробочку с ее содержимым решила преподнести вам не патронесса…
— Неужели Мария? — удивился Бугров.
— Не спешите, штабс-капитан. Мария имеет самые серьезные виды на Александра и за вас не пойдет, — вдруг заявила Надежда с такой уверенностью, будто сама была именно Марией и все знала точно.
Бугров иронически спросил:
— Не много ли вы берете на себя, сестра Надежда, — решать за Марию то, что ей должно решить самой?
— Не много, штабс-капитан, — ответила и глазом не моргнув Надежда. — Вы знаете не хуже моего, что Мария не любит вас. И никогда не полюбит. Вас любила и люблю я, — выпалила она без всякого смущения и добавила: — Даже хотела выйти за вас замуж, но вы оказывали такие знаки внимания Марии, что я не стала ей мешать и избрала Александра. Теперь я решила исправить свою давнюю ошибку. На Дону я уже намекала вам об этом.
— Понятно. Решили выйти за меня. При живом и здравом супруге. А вы знаете, между прочим, что за сие полагается? Каторга. За двоемужество, — сердито говорил Бугров и торопливо стал доставать новую папиросу, хотя прежняя еще дымилась, но это было трудно делать одной рукой.
Надежда взяла у него из пачки папиросу, прикурила ее и отдала ему, сказав:
— Нервничаете, штабс-капитан, значит, я привела вас в смятение. И еще это значит, что вы немножко расположены ко мне, а это кое-что говорит в мою пользу. А каторги не будет. Об этом я позабочусь сама, — упрямо продолжала Надежда.
Это уже был явный цинизм, и Бугров угрожающе повысил голос:
— Да замолчите же! Пока я не наговорил вам дерзостей. Или не отколотил по праву старшего. Она «решила»! А у меня вы спросили, милостивая государыня, что я решил? Ох, распустил вас Александр. Или это и есть ваша эмансипация, о коей вы так печетесь? — язвительно посмотрел он в развеселые, ничуть не испуганные глаза Надежды и, встав, требовательно заключил: — Все, сестра Надежда, наговорились, как меду напились. Я более не задерживаю вас.
Надежда стояла, не шевелясь, и улыбалась во все свое порозовевшее торжествующее лицо, и играла глазами вызывающе, даже нагло, как бы говоря: «А вот ничего вы мне и не сделаете, штабс-капитан. И не прикидывайтесь таким букой-недотрогой. Вижу и чувствую: вы немножко любите меня и в обратном вы меня не убедите, сударь».
Бугров бесцеремонно взял ее левой здоровой рукой и повел со двора, чтобы гулявшие раненые не слышали их разговора, а потом почти потащил, так что Надежда еле поспевала шагать рядом с ним и все время блаженно улыбалась и шептала:
— Любите, штабс-капитан, не прикидывайтесь таким гневным. Подобный гнев быстро переходит в милость.
— Что вы там бормочете? Вы все такие сумасбродные, медички?
— Далеко не все, штабс-капитан. Только эмансипированные. Одна я, — потешалась Надежда и строго сказала: — Поумерьте свой грубый солдатский шаг, сестры, мои коллеги, вон стоят, чтобы проводить меня, и подумают, что вы тащите меня на войну.
Бугров убавил шаг, чинно подвел ее к действительно ожидавшим ее сестрам милосердия, поцеловал ручку и произнес:
— Нам доставило большое удовольствие, сестра, видеть вас в нашем лазарете. Передайте нашу искреннюю признательность достопочтеннейшей патронессе за ее заботу о нас, солдатах… Честь имею, — поклонился он, стукнув каблуками начищенных до блеска сапог, и бросил сестрам: — Передаю вам это сокровище в полной сохранности и целомудрии.
А когда отошел в сторону, досадливо сказал себе: «Этикет! Этому сокровищу следовало бы дать по губам или по загривку за слишком эмансипированные речи, но… дама, ничего не поделаешь с бестией этакой».