В тени под деревом легко раненные солдаты играли в карты, весело смеялись над неудачниками, и Бугров решил: «А присяду, чтобы отвлечься», — и подошел к играющим.
— Можно к вам, братцы?
— Милости просим, ваше благородие. Подвиньтесь, ребятки.
— Ну, теперича Афоньке в однораз концы придут. За нас, ваше благородие, садитесь.
— Твой Афонька и сам управится. За нас, ваше благородие, за матушку-пехоту, сделайте одолженьице, — приглашали нижние чины.
Гулявшие поодаль раненые офицеры удивленно переглядывались, пожимали плечами и негромко говорили:
— Штабс-капитан решил облагодетельствовать нижних чинов. Бесподобно!
— Народник, пардон.
— Тс-с. Он, говорят, бретер, всех вызывает.
Бугров ничего не слышал, увлеченный игрой, смеялся вместе с другими, когда противнику нечем было бить карту, и не заметил, как к столику подошла начальница лазарета и сладко воскликнула:
— Вот он где, наш герой! Штабс-капитан, к вам дорогой гость пожаловал.
Бугров поднял глаза и увидел родителя всего в черном: черный сюртук, такой же котелок, такая же тройка с золотой цепочкой между карманчиками жилета, с приколкой на галстуке, со сверкавшим посередине драгоценным камешком. И встал, смущенный и недовольный, — уж такого гостя он никак не ожидал. И не хотел видеть.
— Здравствуй, отец, — сразу помрачнев, поздоровался он и умолк.
Родитель рассматривал его и так, и этак, бросал неодобрительные взгляды на солдат, на карты, потом опять на него, сына, и недовольно спросил:
— В картишки пробавляемся, сын?
Бугров повторил нетерпеливым низким голосом:
— Я сказал: «Здравствуй, отец». Чем могу быть полезен?
Солдаты поутихли, торопливо стали собирать карты и переглядывались с великим недоумением: такой, видно, знатный родитель, а сын разговаривает, как с чужим, и быстренько убрались прочь, тем более что им подала знак начальница.
Бугров-старший, отбросив полы сюртука, сел на скамью, снял котелок, вытер платком мокрый от пота большой лоб и ответил:
— Здравствуй. Все еще злишься? Не написал домой ни строчки за все последние годы. А я вот нашел тебя и решил навестить, хотя наперед знал, что это не доставит тебе удовольствия. Садись, побеседуем.
Бугров-младший был — что камень непроницаемый и продолжал стоять молча, всем видом показывая, что ему не о чем разговаривать, не к чему садиться и вообще не хотелось и видеть родителя. И думал: «Что-то случилось. Сам нашел. Впервые за много лет», — и гнев все более одолевал его и подталкивал сказать: «Зря приехал, отец. Нам не о чем говорить. Уходи, бога ради», но не говорил, а смотрел на родителя, тонкого и темного от одежды, и заметил: на голове, в бородке появилась седина, а от глаз протянулись тонкие морщинки — веером, вразлет, и прямой, с горбинкой, нос стал совсем тонким и острым, как у орла-стервятника.
И наконец спросил:
— Седеть начал, отец. Не больной ли?
— Печень. Ни воды, ни микстуры, ни сам бог, видно, не поможет. Годы… А ты все же заметил, спасибо… Садись, говорю, — не кусаться приехал.
Бугров сел и приготовился слушать. Родитель вновь осмотрел его с ног до головы и грустно произнес:
— Рука. Правая. Плохо.
Бугров криво улыбнулся, подколол:
— Неудобно будет считать твои миллионы? Но я не намереваюсь считать их, отец.
— Это сделают за тебя служащие банков. Плохо потому, что холостым можешь остаться. Порядочная девица не очень-то охотно пойдет на однорукого.
Бугров пошутил:
— Именно порядочная девица скорее обратит внимание на меня самого. К тому же рука — при мне, так что не о чем и беспокоиться. Это тебя настращали в Серафимовском лазарете.
— Уже знаешь… Они ожидали гангрену, поэтому и хотели упредить, отпилить то бишь. Хорошо, что все обошлось.
Бугров опять подколол:
— И за это ты отвалил им двадцать тысяч? Щедрый ты стал, отец. Со мной, помнится, был гораздо сдержаннее.
— За учение платил, тебя не баловал. Хотел, чтобы сам пробился в люди. Дед твой начал с лавочки. Я — с шахтенки. Тебе предстояло начать с завода, но ты решил стать военным. Согласись, что это — не очень перспективно. Наболтаешь лишнего друзьям — и окажешься в какой-то несчастной Кушке, на краю света. А то и в Петропавловской крепости.
Штабс-капитану Бугрову нечего было возразить: действительно, и то и другое было вполне реально. И он возразил казенной фразой:
— Но ведь справедливость все едино восторжествовала, отец.