— До свидания, Николай Николаевич. Данилова вы все же придерживайте в надлежащих рамках, не то он сядет всем нам на шею окончательно, — посоветовал Жилинский, но Янушкевич уже положил трубку и не слышал этих слов или сделал вид, что не слышал.
Жилинский тоже положил трубку в ящик полевого телефона и задумался. «Так. Одного командующего армией уже выгнали. Быстро, ваше высочество, действуете. У Мольтке, поди, научились? Любопытно, кто будет следующий? Старик Плеве, командующий пятой армией? Этот дед — весьма мудрый: на бога надеется, а сам не плошает… Но уволить командующего, ваше высочество, не трудно, а вот кого на его место поставить — это задача».
Он встал из-за стола, выправился, сухожильный и мрачный, и, поправив слегка обвислые редкие усы, на портрет царя посмотрел косо и настороженно, словно не был уверен, что монарх не слышал его, и сказал решительно и твердо, однако только мысленно: «Ведомо мне предостаточно, как это делается: сначала Брусилова — на пост Самсонова, а затем, при малейшем неуспехе на моем театре, — и на место главнокомандующего. Но Жилинского знают союзники, и великий князь не станет огорчать своего друга Жоффра кознями против меня. А касаемо барона Зальца, ваше величество, то его вообще не следовало доставать из его казанского губернаторского сундука, где он был как раз при деле: покоился в оном сундуке без вреда и пользы. Это военный министр изъял его оттуда не столько из-за военных талантов, сколько ради желания угодить его величеству».
И, подойдя к столу, взял серебряный колокольчик, повертел его в тонких сухожильных руках и погрозился:
— Вот так, господа… После визита верховного и решим, кому и чем надлежит заниматься в дальнейшем…
По колокольчику скользнул зайчик и исчез. Потом скользнул по бумагам и черным папкам и тоже исчез, как будто кто-то играл зеркальцем.
Жилинский посмотрел на ближнее окно и увидел: оно было распахнуто, а одну створку лениво шевелил ветер, и в стекле его играли солнечные блики.
Гулко пробили башенные часы — восемь часов.
Жилинский задернул окно тяжелой, малиново-темной бархатной портьерой, чтобы умерить солнечный свет, прошелся по кабинету, рассуждая:
— Не надо было передавать корпус Шейдемана первой армии, Самсонов мог бы распорядиться им лучше чем то делает Ренненкампф. И я так и доложу великому князю. Благовещенский с успехом выписывал в Мукдене, в штабе Куропаткина, проездные документы офицерам и менее всего надлежаще подготовлен к атаке противника, буде он появится перед ним.
Тихо вошедший начальник штаба генерал Орановский заметил:
— Благовещенский наступает без сопротивления со стороны немцев, и перед ним — лишь необученные ландверы. В случае непредвиденного Шейдеман поможет, — и тут заметил: с главнокомандующим что-то происходит.
«Какой-то нерешительный и явно взволнован чем-то. Поэтому и поднялся ни свет ни заря. Не верит Ренненкампфу и его донесениям? Или Янушкевич, старый друг, что-то сообщил такое, о чем и говорить не хочется?» — терялся он в догадках.
В это время в кабинет вошел генерал-квартирмейстер Леонтьев и какой-то затянутый портупеями офицер, в кожаной одежде, и спрятался за спиной Леонтьева.
— Вы позволите, Яков Григорьевич? — спросил Леонтьев. — Доброе утро. Штабс-капитан Орлов привез любопытные сведения… Где вы там, штабс-капитан? — обернулся он и пропустил впереди себя Александра Орлова.
И Орановский удивленно воскликнул:
— На кого вы похожи, штабс-капитан?
Александр устало или болезненно-негромко поздоровался:
— Здравия желаю, ваше высокопревосходительство. Извините, рука… Правая, не могу… по уставу.
Жилинский поднял глаза, отложил в сторону бумаги и с облегчением ответил:
— Наконец-то. Здравствуйте, штабс-капитан. А что у вас с рукой? Ранена?
— Пустяки. Кажется, вывихнута. Пленный этот… Обер-лейтенант сам сел ко мне в аэроплан, пытался вытащить меня из кабины аэроплана, а я, видимо, неудачно повернулся, сопротивляясь…
— Что-о-о? — удивленно и раздраженно спросил Жилинский. — Опять пленный? Но, насколько я помню, я посылал вас при пакете на имя командующего первой армией. Благоволите объяснить, что все это значит.
Орановский прошелся по кабинету, остановился вдали от него и пригрозил:
— Десять суток вам за самовольство полагается, штабс-капитан.
— Слушаюсь, — механически произнес Александр.