— Штабс-капитан, вы ставите такие вопросы, на кои мне, признаться, неловко и отвечать, ибо наша атака противника всецело зависит от быстроты обложения Кенигсберга. Судите сами: подвезти тяжелые орудия из крепостей Ковно и Гродно — это четыре-пять дней; установить их на рокадные фундаменты — еще два дня; минировать выходы из Кенигсберга специальными минами, для чего потребно будет привезти морских минеров, — это еще три дня. Вот и считайте: две недели минимум. А пока все это не будет исполнено, командующий не рискнет двинуть корпуса Алиева и Шейдемана далеко от местонахождения.
Александр был ошеломлен: так Ренненкампф, оказывается, отдает приказы своей армии лишь для того, чтобы сделать видимость движения вперед! И фактически превращает всю армию из полевой — в осадную! Чудовищно!
— Ваше превосходительство, — взволнованно сказал он, — вы, бывший начальник штаба Виленского округа и нынешний начальник штаба первой армии, вы согласны с тем, позвольте спросить, что ваш командующий обрекает всю армию на этакое азовское сидение двадцатого века? И это — после победы при Гумбинене! При наличии таких блестящих дивизий, как двадцать пятая, двадцать седьмая, сороковая да и двадцать восьмая, наконец, при лучшей в Европе кавалерии, блестяще подготовленной для атак лавой во фланги и тылы противника?! Это ужасно, ваше превосходительство.
— Вы хотите сказать… — заметно растерянно спросил Милеант.
— Я хочу сказать, ваше превосходительство, что это неисполнение воли верховного главнокомандующего и ставки фронта. Ваша армия два полных дня стояла намертво после Гумбиненского сражения и упустила противника. Теперь вы хотите две недели еще сидеть возле Кенигсберга, затем по десять верст в сутки будете преследовать противника, о местонахождении которого вы еще и не знаете… Но вы же знаете, что Мольтке прислал Гинденбурга и Людендорфа не ради того, чтобы они укрыли восьмую армию и сами укрылись под защиту фортов Кенигсберга? Вздор же это! Не могут немцы сами себе устроить восточнопрусский Седан, а нам открыть путь на Берлин, оголив фронт перед двумя русскими армиями…
Басом запел полевой телефон, и Милеант повернул ручку аппарата и взял массивную черную трубку.
— Милеант у аппарата… Слушаюсь, ваше высокопревосходительство, — проговорил он и так посмотрел на Александра, будто хотел сказать: «Он возле аппарата».
Трубка кричала:
— Никаких приемов я делать нижним чинам не буду. И гоните всех в шею! Я приказываю вам!..
Бледное лицо Милеанта загорелось кумачом, и он даже съежился от неловкости, от стыда, что командующий так говорит об офицере, и пытался прикрыть маленькой ладонью трубку, но трубка гремела:
— Я командую и отвечаю за это перед вверившим мне армию государем. Давать отчеты перед всякими не желаю. Я обо всем сообщаю в ставку фронта и великого князя. Что им нужно от меня? Я телеграммирую государю, что мне мешают воевать. Все!
Трубка умолкла, и Милеант осторожно положил ее на место и еще более осторожно дал отбой, долго и задумчиво вращая туда-сюда ручку.
— Штабс-капитан, командующий просил передать вам, что он вас не примет, — сказал он, потупив взгляд.
И Александр полетел на территорию противника.
…Сначала они с авиатором летели на предельной высоте, около двух тысяч метров по альтиметру, просматривая местность, где мог быть противник, и вскоре заметили плотные серые колонны его на дороге, ведшей на юг, к Бишофсбургу. У Александра даже мурашки забегали но спине от волнения: противник направлялся явно навстречу шестому корпусу генерала Благовещенского! То есть именно туда, куда и предполагалось, и о чем он, Орлов, докладывал Жилинскому. Но какова его численность, вооружение, быстрота движения — это с большой высоты не определишь.
И крикнул в шлемофон — резиновую трубку, соединявшую его с пилотом:
— Подпоручик, нельзя ли снизиться, чтобы лучше рассмотреть? Под нами, несомненно, большая часть войск неприятеля, а сколько? Какие именно?
Пилот согласно кивнул головой и начал снижаться, настороженно посматривая вниз, на плоскости, — не стреляют ли? Но по аэроплану никто не стрелял, и он продолжал снижаться все более, делая круги над лесом с редкими полянами и перерезающей его шоссейной дорогой, по которой именно и шли войска. И по-прежнему никто по аэроплану не стрелял.
И теперь стало видно отчетливо: серые колонны войск очень спешили, но шли, как на параде, квадратами, поротно, с полной выкладкой, а по обочинам дороги, поднимая пыль, спешили артиллерийские упряжки, в том числе запряженные шестерками серых лошадей, и даже видно было, как на передних парах ездовые усиленно подгоняли их кнутами.