И прикинулся тяжело раненным, склонив голову на плечо, как бы в бессознательном состоянии. И услышал торжествующие крики внизу, возле аэроплана.
— Рус! Шнапс привез или белый хлеб?
— Вылазь, не то мы продырявим ваши головы, как мишени!
— Не стрелять! Взять живьем! И держите за хвост! — приказывал тот самый офицер, у которого была не зачехлена блестящая, как у пожарника, медная каска, — Александр, едва приоткрыв глаз, отлично это видел.
Солдаты навалились на хвост аэроплана, задергали его туда-сюда и потащили назад, но мотор работал, струя воздуха поднимала у хвоста рыжую пыль, и солдаты, видимо, ругались, так как кричали что-то, дергали аэроплан из стороны в сторону и понемногу тащили его назад.
Голоса послышались совсем близко:
— Эй, рус, для вас война кончилась! Слазь на землю!
— Э-э, здесь штабс-капитан на месте наблюдателя, — крикнул офицер на плохом русском языке и тоном приказа объявил во весь голос: — Герр капитан, ви есть германский плен. Просьба виходить к земле без сопротивлений и дать мне оружие… О, ви имейт рана? Тогда я вам помощь, как офицер офицеру делайт.
И офицер забрался по скобам-уступам в аэроплане поближе к Александру, увидел, что он был без сознания, и, спрятав свой парабеллум, хотел вынуть из кобуры его наган, да неудобно было, Александр привалился к борту кабины и не давал ему распрямить себя, как бы закоченев. И говорил мысленно немецкому офицеру: «Ну, ну, обер-лейтенант, посмотрим, кто кого перехитрит, мотор наш, кажется, что-то надумал, прибавляет обороты».
Обер-лейтенант выругался:
— Доннерветтер! Какой идиот его продырявил? Я бы мог заработать Железный крест первой степени, потому что такой офицер кое-что мог бы рассказать и наверняка везет командирам секретный пакет, — и старался отпихнуть Александра к противоположной стороне кабины, да не мог.
И когда он, разочарованный, оставил Александра в покое и хотел спрыгнуть на землю, чтобы отдать какие-то приказания, возможно, подложить под колеса аэроплана что-нибудь, что не позволило бы взлететь, как подумал Александр, он услышал отчетливую немецкую речь совершенно обессиленного человека:
— Герр обер-лейтенант, я не могу встать… Ноги… Видимо, пулемет…
Офицер торжествующе воскликнул:
— О! Герр штабс-капитан, вы говорите по-немецки? Как хорошо! Вы не представляете, какое удовольствие вы доставили мне своим столь необычным визитом! Я взял вас вместе с аэропланом целенькими и получу минимум Железный крест первой степени. Сейчас я сделаю вашим ремням маленькое харакири и…
Голос его заглох в неистовом стрекотании аэроплана и потонул в вихре воздуха, и он едва не свалился на землю, потому что аэроплан, подпрыгнув от радости, что к нему вернулись прежние силы, и рванувшись вперед, поднял настоящий самум из рыжей песчаной пыли, так что державшие его солдаты бросились кто куда, защищая глаза руками, полами френчей, сдернутыми с головы касками. А молодец аэроплан, ревя во всю мочь, взял с места в карьер, пробежал немного и взвился в воздух целым и невредимым, так как стрелять по нему было не из чего, а когда солдаты наконец схватились за винтовки и начали пристраивать пулеметы — было уже поздно.
А между Александром и немецким офицером происходили джентльменские переговоры: Александр кричал вниз кабины, куда он сунул обер-лейтенанта головой, разбив ею защитный козырек:
— Располагайтесь, обер-лейтенант, и не вздумайте сопротивляться, не то сами же поплатитесь за свое легкомыслие.
Обер-лейтенант дрыгал ногами, ища опору, но ее не было, и он кричал:
— Пустите меня! Вы есть мой пленный и не имеете права так со мной обращаться! За это вы будете расстреляны! И я сам имею право пристрелить вас, как вашу русскую свинью!
Он пытался подняться, упирался руками о пол аэроплана, бил Александрапо ногам и все силился протянуть руку к кобуре с пистолетом, да Александр уже выдернул его оттуда.
И возле кабины пилота шла борьба: солдат немецкий, стоя на крыле аэроплана, бил подпоручика по голове, по черному кожаному шлему, пытался вытащить его из кабины. И вдруг сорвался и кувырком полетел вниз.
Обер-лейтенант, видимо, не понимал, что был в воздухе, и продолжал ругаться, болтал ногами, кричал что-то, но Александр ничего не слышал из-за шума мотора и все более прижимался к спинке кресла, давая место пленному, и крепко держал его за растопыренные ноги. И тут лишь увидел: на обер-лейтенанте были новенькие, с иголочки, хромовые русские сапоги, слегка припыленные той самой рыжей пылью, которую аэроплан поднял над поляной при взлете, и крикнул в кабину: