Так, сидя в первоклассной крепости Мариенбург, в кабинете бывшего командующего восьмой армией фон Притвица, мысленно разговаривал генерал Людендорф со своими подчиненными, которых только что отпустил после совещания штаба, и ходил из угла в угол кабинета крупными солдатскими шагами, и зло косил по сторонам серые глаза, смотревшие из-под слегка опухших век властно и гневно.
По сторонам, на стенах висели охотничьи трофеи, кабаньи морды с длиннейшими клыками, рога оленей, ветвистые, как деревья, старый, надувшийся от влажности филин с желтыми стеклянными глазами, какой-то орел да еще черный ворон с поредевшими перьями на крыльях, видимо выщипанными противниками еще в прошлом столетии.
Еще были по сторонам картины каких-то фламандских дилетантов, темные, как ночь, так что и не поймешь, что на них было нарисовано: пастухи в ночном или разбойники. И еще на подоконниках были корзиночки с каким№-то цветочками, издававшими приторно-тошнотворный запах, и еще была старая рыжая фисгармония, сиротливо прислонившаяся к блеклой стене, а напротив, возле другой стены, как склеп покоился шкаф для подушек и перин и рядом с ним — громоздкий умывальник из цветного саксонского фаянса.
Генерал Людендорф готов был вышвырнуть все ко всем чертям, ибо не до цветочков и фортепиано сейчас было, и не до картин даже фламандских, и не до умывальников даже саксонских, и спрашивал себя: куда его прислал фон Мольтке и сам император, если здесь, в штабе армии, которую теснят русские, которую потрепали на севере и могут разгромить на юге в самое ближайшее время, если здесь пахнет клопами и еще черт знает чем? На западе гремят победные громы германского оружия, на западе падают и рушатся в пыль и щебень города и деревни, форты и крепости неприятеля, и скоро падет Париж, а здесь, под самыми окнами, дурацки чирикают воробьи, и идиотски воркуют голуби, и издевательски полыхает солнце, щупает кабинет и все его мещанские атрибуты, и задирает углы ковра, и корежит крышку фисгармонии, и слизывает все краски с обоев.
И хотелось генералу Людендорфу позвонить в ставку, самому Мольтке, и сказать: я покидаю эту тихую заводь, господа, и возвращаюсь туда, где кипит битва, не знающая себе равных, где грохочут немецкие орудия, которые для германского солдата всегда были сладчайшей музыкой и смыслом существования, в огонь и дым сражений и побед германского оружия.
Но генерал Людендорф хорошо понимал: на западе он сделал свое дело с честью и эта же честь обязывает его сделать все возможное, чтобы оправдать доверие императора и Мольтке, учителя, пославшего его сюда, на восток, в самую критическую минуту и писавшего ему на фронт:
«На Вас возлагается новая трудная задача, может быть, даже более трудная, чем штурм Льежа. Я не знаю ни одного человека, к которому бы я имел столько доверия, как к Вам. Может быть, Вы еще спасете положение на востоке. Не будьте злы на меня за то, что я отрываю Вас от должности в тот момент, когда Вы стоите перед решительными действиями, которые, с божьей помощью, получат исчерпывающий характер. Вы должны принести эту жертву отечеству. Император тоже надеется на Вас. Конечно, на Вас не падет ответственность за то, что произойдет, но с Вашей энергией Вы можете предотвратить самое худшее. Идите же на новое призвание, самое почетное, какое может получить солдат. Вы не обманете оказанного Вам доверия».
В конверте, в котором капитан фон Рох привез это письмо, был подписанный генерал-квартирмейстером ставки, Штейном, приказ о назначении генерала Людендорфа начальником штаба восьмой армии.
Людендорф был взволнован такой честью. Ни одного человека Мольтке не мог назвать на эту должность, хотя на западе есть блестящие генералы — командиры корпусов, которые бы с готовностью приняли подобное назначение.
Мольтке сказал, когда собирался ехать на прием к кайзеру:
— Император — в унынии. Наступление русских явилось для него, как и для меня, полной неожиданностью, и он опасается, что это скажется на военных успехах наших на западе, а на востоке приведет к хаосу и всеобщему бегству населения Восточной Пруссии. Впрочем, Берлин уже достаточно наводнен беженцами, и они сеют панику и истерию слабонервных. Вот что наделала эта жирная свинья и трус Притвиц, — честил он любимца Вильгельма, бывшего командующего восьмой армией.