И когда он приехал доложить наказному, что все в Аксае готово к приему высокого гостя, — и тут узнал: наказный выехал на станцию Матвеев Курган для встречи великого князя.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Новочеркасск тогда ликовал. Новочеркасск содрогался от колокольного звона войскового кафедрального собора и всякой колокольной мелкоты церквей и церквушек и благоухал от кипени цветущих груш и яблонь, припозднившихся жердел, выглядывавших со дворов бело-розовыми нежнейшими купами.
И сам Новочеркасск выглядел ослепительно нарядным и помолодевшим, как святочная картина: выкрашенный до последней ставни и начищенный до последней медной ручки парадных особняков, вымев прочь-долой все до последней пылинки с бульваров, и аллей, и подворотен и засыпав все золотистым песком едва не по щиколотку, он две недели наполнял подвалы самыми дорогими заграничными винами и шустовскими коньяками с золотыми колоколами, украшал витрины магазинов изысканными моделями одежды и полным гастрономическим набором снеди и кондитерских яств и сам приоделся в новые одежды по последним парижским моделям, а дамы — в такие умопомрачительные шляпы всех цветов и перьев, что аисты с удовольствием бы устроили на них гнезда персон на двадцать каждое.
Так столица Области войска Донского встречала августейшего гостя — дядю царя, великого князя Николая Николаевича младшего, соблаговолившего посетить тихий Дон через десять лет после того, как его венценосный племянник, доехав на своих трех синих экспрессах до станции Персиановской, где проходил лагерный сбор казачьих полков, предназначенных для отправления на войну с Японией, принял парад, вручил полкам иконки божьей матери и укатил в Петербург, не соблаговолив проехать еще пятнадцать верст, чтоб осчастливить отцов града Платова, рассерженный тем, что какая-то женщина бросилась ему под ноги и крикнула:
— Царь, прекрати войну!
И скажи на милость: крикнула ведь в захолустной Персиановке, а голос ее услышали все смутьяны и забастовщики и понесли над матушкой-Россией: «Долой войну!» Да еще прибавили: «Долой самодержавие!» С ума можно сойти! И говорят, царь именно сошел и уволил с должности наказного генерала Максимовича, думал наказный атаман войска Донского Покотило.
Теперь, бог дал, войны нет и кидаться в ноги еще и дяде царя — совсем ни к чему, и забастовщики угомонились, кажется, так что у него, генерала Покотило, нет никаких оснований беспокоиться о чем-либо, кроме того, чтобы не подвели казаки-бородачи, коим велено было встречать августейшего гостя хлебом-солью на каждой пристани Дона во время плавания великого князя.
Дон Иваныч лишь беспокоил генерала Покотило: больно шибко разгулялся, раскуражился, как старый рубака после турецкой кампании, не устроил бы какую пакость, избави бог.
Дон Иваныч действительно разгулялся, как ухарь-купец на ярмарке, вышел из берегов и уже затопил все левады и прибрежные станицы и, кажется, вот-вот собирался выплеснуться прямехонько на чугунку, на станцию Новочеркасск, и — прощай, дорогой гость: по утопленной дороге не очень разгонишься, а свалиться под откос с размытого полотна — дело не хитрое. И ни один машинист не поведет экспресс по воде.
Но Дон Иваныч тоже понимал: едет знатный гость, люди готовились, шили-пекли целых две недели и, быть может, гость завернет куда-нибудь на пироги и ковшик медовой, — к чему портить наказному настроение, а то и карьеру? Генерал Максимович вон, наказный в то грустное персиановское время, тотчас же после отъезда царя вынужден был и сам уехать. На войну. А пост наказного занял князь Одоевский-Маслов, «Великодушный», как его прозвали городские краснобаи — за то, что он не мешал им ниспровергать Карфаген.
Но генерал Покотило и это предусмотрел и велел сказать краснобаям: набрать в рот воды и чтоб — ни гугу. А сам отправился на станцию Матвеев Курган, где и встретил экспресс великого гостя и сопровождал его до Новочеркасска под гулкие раскаты августейшего баса, хвалившего донцов за радушие и гостеприимство, — наказный кое-что привез и выставил перед гостем, — хотя до донцов и их столицы было еще сто верст.