Вот почему генерал Людендорф не мог сомкнуть глаз и лежал на диване одетый и, заложив руки под голову, смотрел на потолок, расписанный ольфрейщиками на все вкусы: с амурчиками, с пастушками и коровками, с ярочками, и думал: Шлиффен учил нанести удар всеми силами по ближайшей русской армии, находящейся в пределах досягаемости, а в этих пределах находятся обе русские армии, неманская Ренненкампфа и наревская Самсонова. По какой лучше всего нанести удар?
Вот над чем ломал голову генерал Людендорф и вот почему не мог уснуть.
Без разрешения вошел адъютант и доложил:
— Вас вызывает ставка, экселенц. Телефон переключен, — и удалился так же без разрешения.
Людендорф зычно крикнул ему вслед:
— Майор, вас учили порядку в немецкой армии? Два дня домашнего ареста.
Адъютант вернулся и произнес равнодушно:
— Слушаюсь, экселенц. Разрешите идти?
— Идите.
Звонили от генерал-квартирмейстера ставки Штейна и, без всяких предисловий и расспросов о положении дел, передали: ставка намеревается передислоцировать в Восточную Пруссию пять корпусов, но пока остановилась на трех и одной кавалерийской дивизии. Два корпуса, гвардейский резервный из армии фон Бюлова и одиннадцатый армейский из армии фон Гаузена, и восьмая кавалерийская Саксонская дивизия уже назначены к передислоцированию, а о третьем идут споры.
Людендорф не успел и подумать, как голос в трубке явно издевательски заключил:
— Вам везет, генерал, поздравляем. Ждите Железный крест.
И тут Людендорфа прорвало:
— Эти корпуса — из правого фланга, обходящего Париж с севера. Я разрабатывал стратегический план западного театра и считаю, что переброска трех корпусов рискованна. И Шлиффен предупреждал: не ослаблять, а усиливать правый фланг. Вы слышите меня, генерал Штейн? Не генерал? А кто же болтает со мной, как баба на русском базаре? Ах, полковник Теппен?.. Так что вы хотите? Я ничего у Мольтке не просил… Черт, где же связные? Майор, — позвал он адъютанта, — что у вас творится со связью? Или русские уже заняли Кобленц? — спросил он разъяренно.
Адъютант не мог дозвониться до Кобленца, что был на противоположной стороне Германии, и генерал Людендорф не смог уснуть до утра. Было ясно: на него ставка не очень надеется и решила усилить восьмую армию. Самолюбие генерала Людендорфа было задето крайне. Просил Гинденбург? Клук уже взял Париж? Кто решил снять с Западного фронта сразу три корпуса, что французам конечно же на руку?
И сказал Гинденбургу об этом разговоре с полковником Теппеном только утром, когда ехали к Шольцу, в двадцатый корпус.
Гинденбург сидел в открытом автомобиле, как каменный, и смотрел из-под своей начищенной до блеска каски куда-то в даль хлебов, что выстроились по обочинам дороги, протирал свой монокль белоснежным платком, словно он мешал видеть, что там было, впереди, в рыжей туче пыли, которая двигалась навстречу и несла с собой нечто темное и огромное и вселяла тревогу.
И сказал, будто ничего не слышал:
— Эрих, а не свернуть ли нам на другую дорогу? Что-то движется навстречу неприятное, я чувствую.
Людендорф бросил беглый взгляд вперед и ответил пренебрежительно:
— Пустяки. Скот гонят. Чтоб не достался противнику. — И, опустив голову, задумался. Значит, командующий просил прислать подкрепление из свежих корпусов…
И вновь услышал слова Гинденбурга:
— Эрих, посмотри, что творится впереди. Придется поворачивать.
Людендорф поднял голову, и в это время раздался гневный, а скорее — полный отчаяния визгливый женский голос:
— Они едут, как на прогулку! С моноклями в бесстыжих глазах!
— А русские убивают в лоб наших мужей!
Второй голос крикнул с остервенением:
— Болтали в газетах, что русские будут полгода собираться на войну, а они вот гонят нас! За что вам дают чины генералов?
И тогда закричали со всех сторон:
— За чем смотрит кайзер?
— Какая это война, если мы бежим, как последние трусы?
— Пусть едут, там их встретят казаки, а тогда мы посмотрим, как они покажут пятки!
Людендорф стал темнее тучи. Такого он еще не видел. Он видел, как бежали от германской армии на западе бельгийцы, запруживая дороги так, что невозможно было ни пройти ни проехать. Но тогда это лишь бесило Людендорфа, и он возмущался до последней степени: эка несет этих фламандских скотов! Безобразие! Невозможно воевать!
Сейчас несло, казалось, всю Восточную Пруссию, несло в шуме и гаме, в гвалте невероятном, — целое море гражданских и военных, раненых и костылявших, опиравшихся на палки, на винтовки, вперемежку со скотом, с повозками, нагруженными мешками с мукой, ящиками с птицей, всякой домашней рухлядью, несло экипажи на резиновом ходу, бывшие черными и ставшие рыжими, с господами в цилиндрах и в котелках, с дамами в огромных шляпах, с детками и няньками. И среди этого хаоса и сумятицы и ошалело мятущихся из стороны в сторону коров, и телят, и овец, и свиней гордо и недоступно сидел на крыше невзрачного автомобиля какой-то толстяк с синей граммофонной трубой и ревел в нее истошно и грозно: