— Дайте дорогу, свиньи вы померанские! Не то подавлю всех вместе и порознь!
И вся эта суматошная армада людей, и животных, и телег всякого калибра, и повозок санитарных и гражданских утопала в такой туче рыжей пыли, что все стало рыжим и потеряло свои краски, и даже солнце померкло и светило тускло и нерадиво и от злости палило нещадно.
И генерал Людендорф пал духом и подумал: «Все. Восточная Пруссия бежит уже вся. И будут новые тысячи истерических телеграмм кайзеру с проклятиями теперь уже в его, Людендорфа, адрес. А кайзер так надеялся на него…»
И приказал шоферу:
— Сворачивай! Эти скоты потеряли головы и забили все дороги. Безобразие, а не германская нация!
Гинденбург скосил на него правый глаз с моноклем, снял его и стал протирать, ровно никакого внимания не обращая на крики толпы, и сказал рассеянно:
— Эрих, пришлешь сюда жандармов, они очистят дороги для армии.
Шофер не сразу свернул с дороги, не хотел ехать по хлебу, а когда все же въехал в него — что тут поднялось! Раздались истошные крики возмущения, угрозы, а какой-то пожилой человек в старой черной шляпе кинулся вслед за автомобилем с палкой в руках, размахивая ею и крича что было духу:
— Остановитесь! Хлеб же… Мы его… руками…
И, споткнувшись, упал и исчез в золотых овсах, высоких и ровных, будто их подстригли под одну гребенку.
Гинденбург посмотрел на овсы, водрузил монокль на место, и он сверкнул солнечным зайчиком.
Когда вновь выехали на дорогу, появились Гофман и Грюнерт на своем горбатом запыленном автомобиле. Выскочив из него на ходу, когда автомобили поравнялись, Гофман крикнул торжествующе, размахивая зажатыми в руке бумагами:
— Мой генерал, важнейшие сведения! Я еле догнал вас и получил палкой по шее за то, что ехал по хлебу!
Людендорф и Гинденбург остановились не очень-то охотно и опасливо посмотрели назад, где еще виднелось рыжее облако пыли, но страшной толпы беженцев уже не было видно, и Людендорф нетерпеливо спросил:
— Что там еще у вас? Новые сплетни о русских?
Гофман отдал ему бумаги и ответил:
— Радиодирективы Самсонова своим корпусам. В Монтово перехвачены, перевести с русского не успел. Теперь обстановка ясна, так что можно…
— Помолчите, Гофман, — прервал его Людендорф и впился в радиотелеграмму цепким взглядом. И наконец сказал Гинденбургу: — Диспозиция второй русской армии на ближайшее время, — и отдал ему телеграмму.
Гинденбург плохо знал русский язык, но все же прочитал радиотелеграмму, подумал немного и сказал:
— Макс Гёфман, вы достойны награды.
— Слушаюсь, экселенц, — козырнул Гофман, но Людендорф сказал:
— Гофмана мы благодарить пока не станем. Если эти сведения не есть военная хитрость Самсонова, перед нами стоит уже полковник Гофман. Но если эта радиограмма есть уловка русских, перед нами не будет стоять никакого Гофмана.
Людендорф умолк, а Гофман налился такой красной краской, что, казалось, вот-вот вспыхнет огнем. «Опять за свое. Удивительный солдафон! И трус, а не герой Льежа», — подумал он, но Людендорф, встав с автомобиля и пройдя взад-вперед, остановился против Гофмана и продолжал:
— Благодарю, Макс. Ты привез сведения, которые помогут решить судьбу левого фланга Самсонова. И не нервничай: у тебя даже пропала твоя ироническая улыбка от негодования на мои слова. Можешь улыбаться, Макс.
Гинденбург сидел на своем месте, как посторонний, и посматривал на жаркое небо. Наконец он рассеянно спросил:
— Макс, вы верите этим бумагам?
— Абсолютно, экселенц.
Гинденбург глянул на него строго и недоумевающе, но ничего не сказал и обратился к Людендорфу:
— Эрих, мы задерживаемся. Шольц, очевидно, уже в Танненберге.
Людендорф сел в автомобиль и сказал:
— Давайте подумаем прежде, чем ехать к Шольцу. У меня зреет новый план; между шестым корпусом Самсонова, идущим на север, и его тринадцатым, идущим на Алленштейн, образуется пустота километров в сорок. А что, если в эту пустоту и направить наш первый резервный корпус Белова, часть семнадцатого корпуса Макензена и атаковать во фронт шестой корпус, не допустив его к левому крылу Ренненкампфа, а во фланг и тыл — тринадцатый корпус Самсонова, идущий на Алленштейн? Гофман, дайте нам карту.