Гинденбург хорошо знал здесь, на своей родине, все и без карты и спросил:
— То есть ты хочешь опрокинуть и правый фланг Самсонова одновременно с левым? Не много ли для нашего начала, Эрих?
— Многовато. Но русские сами лезут в клещи. Почему бы не сомкнуть их?
Гинденбург помолчал немного, снял монокль и флегматично произнес:
— Припекает. Солнце. Давай торопиться, Эрих, пока нам не встретилась новая толпа беженцев.
«Боится герой Седана. Ох, выкопали мне патрона. Мольтке и Штейн, — подумал Людендорф, но потом и сам заколебался: — А чего, собственно, ради русские станут бросать карты на стол перед противником? Что это: психологическая атака? Или глупость отменная? Или Самсонов сошел с ума, что передает такие приказы открытым текстом? Впрочем, на западе мы тоже передаем свои приказы открытым текстом», — думал Людендорф и вздремнул.
…В Танненберг приехали, когда командир двадцатого корпуса, генерал фон Шольц, был уже там, предупрежденный Гофманом ранее по телефону. Людендорф, даже не представившись, с ходу навалился на Шольца:
— Что у вас творится в тылу, генерал? Где ваша полевая жандармерия? Все дороги забиты беженцами, повозками со всякой рухлядью, домашними животными. Солдатам Франсуа придется по головам этих скотов идти к вам. Что, русские грабят? Насилуют? Жгут?
Генерал Шольц был человеком сдержанным и понимал толк в германской дисциплине, но и его такие слова нового начальника штаба армии передернули, и он ответил негромко:
— Полевая жандармерия — в окопах, экселенц. А мародерствуют русские не больше наших. Наши обшаривают едва ли не каждый покинутый немецкий же дом и набивают ранцы всякой дрянью, даже дамскими чулками и лифчиками, пардон.
— Откуда вы это знаете? — мрачно спросил Людендорф.
— Жители передают по телефону и телеграфу.
— Телефоны действуют в тылу у русских?
— Действуют. По ним мне сообщают о продвижении русских, и потому я вовремя могу отойти.
— Хорошо. Но надо для этого оставлять специальные команды, которые бы сообщали обстановку.
— Мы оставляем такие команды переодетыми в гражданское платье, но некоторые идиоты облачаются в дамское платье, боясь, что русские опознают их и расстреляют.
— Что-о-о?
— Юбки надевают некоторые наши, а казаки задирают их и веселятся — и расстреливают.
— Правильно делают. Германские солдаты есть солдаты рейха, а не шотландские полубабы… Запретить этот идиотский маскарад.
— Слушаюсь.
— И послать полевых жандармов на тыловые дороги.
— Слушаюсь.
Все время молчавший Гинденбург заметил:
— Эрих, не стоит нервировать население. Жандармы есть жандармы и помогут лишь увеличить количество телеграмм кайзеру, на этот раз с проклятиями в наш адрес.
Людендорф подумал и сказал Шольцу:
— Пусть жандармы сидят в окопах. И дерутся против русских. Они сильно лезут вперед?
— Сильно. Одним эскадроном казаков бросаются на полк кирасир…
— У казаков нет эскадронов, а есть сотни, — поправил Людендорф.
— Виноват. Одной сотней казаков бросаются в атаку на полк кирасир. Одним полком — на нашу бригаду. Какие-то бородатые дьяволы, одно имя которых приводит в трепет всех.
— Сколько еще можете продержаться, генерал?
Генерал фон Шольц был весь в пыли, как будто только что выбрался из той страшной толпы, которую Гинденбург и Людендорф видели на дороге. И глаза его были воспалены от бессонницы, и лицо крайне уставшее и небритое, потому что он приехал сюда, в новую свою ставку, несколько минут тому назад, но держался спокойно, уверенно, будто не русские теснили его, а он их.
Это понравилось Людендорфу, но он ждал ответа и молчал.
— У противника сильный наступательный дух, экселенц, и артиллерия стреляет очень метко, хотя и легкая, и приносит нам большие неприятности, — докладывал Шольц.
— Короче, генерал, — прервал его Людендорф.
— Продержусь два дня, — ответил Шольц, видя, что рассказывать новому начальнику штаба обо всех подробностях нет нужды: не поймет, хотя командующий слушает очень внимательно. «Кто из них командующий, любопытно?» — подумал Шольц.
Людендорф вздохнул, сел на табурет и, сняв каску, утер потный лоб. И сказал с облегчением: