И готов был так сказать, да Самсонов мрачно спросил у Постовского:
— Вы убеждены, что наши директивы соответствуют обстановке на фронте и что Ренненкампф преследует противника?
Постовский с недоумением посмотрел на него, на Филимонова и ответил не очень уверенно:
— Ставка категорически утверждает, что первая армия преследует противника и что он отходит к нижней Висле. И все газеты пишут о том же, — мне Милюков сегодня утром рассказывал.
— Ну, если господин Милюков говорит… — произнес Самсонов иронически и хлопнул ладонью по столу так, что карта на нем подпрыгнула и сгорбилась, и резко сказал: — Ренненкампф не исполняет… уже не исполнил своего элементарного воинского долга перед товарищами по оружию и более недели держит армию в бездействии, ограничиваясь продвижением в сутки… по пять верст. А вы, оказывается, ведете на сей счет светские разговоры с господином Милюковым, разъезжающим по фронтам от безделья. Срам! Если вы и впредь будете слушать господина Милюкова и иже с ним и на этом строить расчеты штаба армии, вам лучше было бы поменяться ролями с господином Милюковым.
И Постовский умолк, снял пенсне и стал протирать его белоснежным платком и близоруко рассматривать, словно год не видел, и потерял весь блеск.
Филимонов еле приметно улыбался — наконец-то пришла и на старуху проруха — и негромко заметил:
— Ваши опасения, Александр Васильевич, совершенно реальны: сегодня противник, как мне сообщил генерал Мингин, начал атаку в районе Турау — Янишкау. Полагаю, что для последующей атаки на Уздау, в левый фланг Мартоса.
— Вот с этого и следовало бы начинать доклад, генерал Постовский, — раздраженно бросил Самсонов, расхаживая взад-вперед возле стола, и спросил у Филимонова: — От поручика Листова ничего не слышно?
— Ничего, — ответил Филимонов.
Самсонов продолжал:
— Я только что видел повозки с ранеными. Стыдно было смотреть на них. Когда мы будем бинтовать раненых воинов как людей, а не перевязывать всяким тряпьем? И когда мы будем кормить их, как людей, а не морить голодом по нескольку дней? Несчастной махорки не можем подвезти, чтобы солдаты не искали сухого буркуна. Передайте в Остроленку генералу Бобровскому, чтобы он ускорил подвоз в части махорки. И спичек. И курительной бумаги побольше.
— Слушаюсь, — сказал Филимонов, но Постовский заметил:
— Александр Васильевич, полевые пекарни отстоят далеко от фронта, и обозы отстают. Хлебом и гречихой нам помогает польское население, но я просил начальника снабжения…
Майор Нокс — грациозный и величественный, как колонна Нельсона на Трафальгарской площади, — тоже стоял возле карты, рассматривал ее и дымил сигарой так, что Филимонов отмахивался от ее синего дыма, готовый вырвать ее из крепких желтых зубов Нокса, но лишь укоризненно покачивал седоватой головой.
Самсонов некоторое время ходил взад-вперед, то и дело незаметно прикладывая правую руку к груди, и наконец, остановившись в дальнем углу, неожиданно сказал:
— Мы находимся накануне очень серьезных, быть может, и очень тяжких испытаний, господа. По всей видимости, нам предстоит сражаться со всей армией противника. Генерал Ренненкампф не преследует противника, коль за неделю продвинулся на тридцать — сорок верст и позволил Гинденбургу увести свои войска вполне благополучно. Мне приказано продолжать наступление, что мы и будем делать…
Майор Нокс был в восторге, майор Нокс готов был расцеловать Самсонова, и весь преобразился, и даже сигару вышвырнул в окно так артистически-мгновенно, что и Филимонов не заметил, а быть может, и заметил, но ему в эту минуту было не до сигары: он видел, слышал, что командующий допускает ошибку такую, последствия коей трудно и представить. И он готов был воскликнуть: «Не о наступлении нам надлежит думать сейчас, Александр Васильевич, а об обороне! Только об обороне! Ах, право, как же это вы… Ведь вчера же вы правильно решали: отводить центральные корпуса, но вам помешали молодые чины штаба, а главное, Постовский и Нокс…»
Самсонов будто прочитал его мысли и сказал:
— Я вижу, что генерал-квартирмейстер не согласен со мной и думает о противоположном…